FP: Путин перед СВО знал, что Европа не вступит в открытый конфликт из-за своих принципов
Ещё до начала спецоперации Путин понимал, что Европа не вступит в открытый конфликт из-за своих принципов, пишет автор статьи для Foreign Policy. Несмотря на все вооружение, европейцы – не воины. Они считают, что всего можно добиться дискуссиями.
Алексис Карре
Военные расходы никак не компенсируют отсутствие военной культуры в Европе.
Европейские военачальники недавно осознали, что вооруженные конфликты высокой интенсивности и даже крупные войны на континенте вполне возможны. Об этом свидетельствует постепенное перевооружение Европы, которое ускорили военные действия на Украине. Было бы несправедливо утверждать, что европейское руководство оторвано от действительности и не понимает те угрозы, с которыми столкнулся континент. Но оно допускает ошибку, полагая, что материального ответа на эти угрозы будет вполне достаточно.
Оружие – это лишь один аспект европейской проблемы. В распоряжении у НАТО огромные военные средства, намного превосходящие все то, чем обладает Россия. Но это не помешало российскому президенту Владимиру Путину осуществить свой план в отношении Украины, к которой Европа проявляет явный интерес и открыто об этом заявляет.
Дело в том, что Путин понял нравственные и политические реалии, скрывающиеся за завесой материального превосходства. Он знает, что несмотря на свою материальную силу, Европа неспособна рассматривать возможность открытого конфликта. Имеющееся у нее оружие не представляет опасности ни для кого до тех пор, пока демократические общества не продемонстрируют свою способность и решимость применить его.
Французский политический философ и социолог Раймон Арон (Raymond Aron) прочитал в самом начале Второй мировой войны в 1939 году лекцию, в которой отметил, что несмотря на свое богатство и влияние, демократические страны поддерживают агрессию только тогда, когда отделяют дивиденды мира от военных достоинств, на монопольное владение которыми претендуют тоталитарные режимы.
"Когда беседуешь с людьми, декларирующими свое презрение к миру, начинаешь понимать, что если человек любит мир, то делает он это не из трусости. Нелепо настраивать основанные на работе режимы против режимов, которые основаны на праздности. Смешно верить в то, что пушкам можно оказать сопротивление маслом, а усилиям – отдыхом", – заявил он.
Иными словами, превосходство по материальным показателям политически почти ничего не значит, если нет нравственных качеств, которые позволяют политическому сообществу мобилизоваться на конкретные действия. К таким нравственным качествам относится общее понимание принципов – чувство общего блага, ради которого сообщество готово пойти на жертвы. Такие принципы могут быть темой дискуссии, однако вероятность возникновения войны неизбежно вынуждает сообщество придавать им содержание, реальную ценность и смысл, а также решать, где находятся границы общего блага вместо того, чтобы стремиться к согласованию и сближению разных ценностей среди членов общества.
Условия мира и стабильности всегда способствуют компромиссам. Читая в 1952 году лекцию будущим государственным служащим, Арон назвал чрезмерное отвращение к конфликту патологическим порождением современной демократической политики:
"Величайший недостаток демократий состоит в том, что они перебарщивают с духом компромисса. То есть, верят, что все можно решить путем компромиссов. Всякий раз, когда демократии сталкиваются с авторитарными режимами, они думают, что их руководители люди достаточно разумные и предпочтут хороший компромисс плохой войне".
Демократии заходят слишком далеко в своем стремлении к компромиссам, потому что имеют тенденцию считать насилие величайшим злом. Но насилие может быть величайшим злом лишь тогда, когда обеспечиваемое политикой первичное благо – это сохранение жизни как таковой, а не сохранение определенного образа жизни, являющегося определяющим для общества, и не противодействие угрозам такому образу жизни, которые создаются врагами.
Но в Евросоюзе доминирует представление о том, что политическое действие состоит всего лишь из применения всеобщих норм и глобальных императивов. Будучи свидетелем возникновения такого представления в Европе, Арон с самого начала стал с тревогой говорить о том, что новая политика с упором на права человека негативно влияет на взаимоотношения между демократией и гражданской дисциплиной:
"Гражданская нравственность плюс выживание, безопасность общества превыше всего прочего. Но если западная нравственность стала нравственностью удовольствия, личного счастья, а не гражданских добродетелей, то выживание оказывается под вопросом. Если от обязанностей гражданина ничего не остается, если европейцы больше не ощущают необходимость быть готовыми сражаться за сохранение возможности получать удовольствие и личное счастье, тогда мы действительно деградируем и загниваем".
Евросоюз заявляет, что сейчас налицо постоянно расширяющийся процесс мирного обсуждения, выработки позиций и обмена мнениями. Он создает впечатление, что мир является неизбежным результатом обширной дискуссии и обмена мнениями. Европейцы уже не понимают, что люди могут преследовать несовместимые цели, могут считать насилие легитимным средством для отстаивания определенных интересов.А конфликт им кажется следствием случайных причин, которые можно быстро устранить, скажем, как с проблемой развития и недопонимания. Глобализация была европейской интеграцией, только в увеличенной версии. Политические и экономические успехи Германии, самой мощной страны в Европе, давно уже основаны именно на таком понимании глобализации. По этой причине пробудить Европу от политической спячки особенно трудно.
Но проблема эта намного глубже. Исключая суверенитет из своего понимания политики, европейцы довели ситуацию до того, что война для них сегодня немыслима. Но немыслимое из-за этого не перестанет существовать. Оно проявит себя как непредсказуемое событие, которое в наших представлениях не может быть результатом чьих-то намерений. Европейцы не смогут понять войну, а уж тем более противодействовать ей, если в других будут видеть только самих себя.
Европа, ослабленная материально и морально двумя мировыми войнами, лишилась средств и желания применять собственную силу и влияние. Но она не сожалеет о такой утрате. Более того, в последующие десятилетия она даже радовалась этому, видя в такой потере достоинство и признак прогресса. Она осуждала применение силы, будучи, конечно же, не в состоянии применять ее сама. Она называла это пережитком другой эпохи, эпохи национализма и империализма. Казалось, экономическое развитие самой Европы доказывает бессмысленность и безнравственность военной силы. Европа также пришла к заключению, что экономическое развитие произведет аналогичный эффект повсюду. Она тщетно надеялась, что Китай, Россия или Турция каждая в своем темпе присоединятся к сообществу либеральных и демократических стран, а их экономики будут все больше интегрироваться в современном глобализованном мире.
Европейцы на протяжении десятилетий могли игнорировать практические последствия своей предрасположенности к миру благодаря защите, предоставленной Соединенными Штатами. К худу ли, к добру ли, но то, что при бывшем президенте Бараке Обаме началось главным образом как риторическое переключение внимания Вашингтона на Китай и Тихоокеанский регион, при двух его преемниках превратилось в реальность. И теперь европейским странам приходится разбираться в этом новом состоянии дел.
Но как европейцам восстановить веру в собственную способность приносить жертвы и прилагать военные усилия? Намек на это дает Арон в своей довоенной лекции: "Единственное, но очень важное отличие состоит в том, что в демократических обществах человек должен спонтанно соглашаться на такие необходимости, которые в других местах навязываются". Возможно, Путин втянул свою страну в военные действия, не пользуясь явной поддержкой населения. Все, что ему нужно, это готовность армии действовать по его приказу. А в демократических странах вопрос не только в том, чтобы иметь в распоряжении соответствующие средства ведения войны и лояльный аппарат безопасности. Там необходимо, чтобы граждане осознали обстоятельства и угрозы, вызывающие необходимость применения силы, и делающие такое применение легитимным.
Однако политическому сообществу, изначально осуждающему применение силы, трудно определить обстоятельства, которые могут потребовать вступления в конфликт, и принципы, которые могут такое вступление оправдать. Иными словами, такому сообществу сложно вести себя осмотрительно и справедливо. Для этого ему необходимо задать себе множество вопросов об общих правах людей, об интересах человека как личности, а также об общем благе, которое определяет поиски и стремления сообщества, а также дает гражданам возможность понять и исполнить свой долг. Понять такое общее благо – значит, понять, что оно далеко не всегда совместимо с другими режимами. И что в нравственной и политической жизни есть гораздо больше вещей, которые можно объяснить общими правами людей и интересами, которые люди считают взаимовыгодными.
Такой разговор способен напугать нас, потому что он вынуждает формулировать коллективные принципы поведения и подчиняться им, в то время как мы предпочли бы, чтобы люди сами давали свои ответы. Мы можем отказаться рассматривать эти вопросы, поскольку боимся, что такая дискуссия покажет, насколько раздробленными стали наши общества. Мы можем отказаться еще и из-за того, что это возложит на нас обязанность применять насилие, которое мы отвергаем. Но поступая таким образом, мы не защитим себя от опасности. Пассивное ожидание кризиса, который окажется достаточно серьезным и вынудит нас защищаться без предварительной дискуссии, дает нашим врагам возможность выбирать наиболее благоприятные для них обстоятельства. Если начнется такая война, она унесет больше жизней и заберет больше ресурсов, чем мы рассчитываем. Ведь мы ради собственного спокойствия отдадим свободу действий новым агрессивным державам.
Таким образом, вооружение Европы не может осуществляться только из-за осознания руководством необходимости выделять больше средств на европейские вооруженные силы. Оно должно стать следствием честного и серьезного диалога с простыми людьми. Но даже самые проницательные и дальновидные политические лидеры пока уклоняются от такого диалога.
Первостепенная обязанность европейской элиты в настоящее время состоит в том, чтобы четко объяснить гражданам Европу ту ситуацию, в которой они оказались, и те обязанности, которые она накладывает на каждого из них. Только при таком условии она сможет сохранить возможности для существования свободного общества, в котором живет. Мир не может жаловаться на разрушение международного порядка и поступать так, будто это не отражается на его сегодняшних приоритетах. Это просто немыслимо, что Европа, увеличивая свой военный бюджет, одновременно без тени сомнения продолжает процесс собственной интеграции в глобализованную экономику, которая очень часто дает в руки ее врагам средства их новообретенной силы и власти. Безответственно считать, что борьба с климатическими изменениями вынуждает людей принимать меры (касающиеся, например, поставок энергоресурсов или промышленного производства) без учета того, что эти меры ставят Европы в зависимость от враждебных держав. Демонстрируемая такими державами агрессивность не позволяет надеяться на то, что по мере своего усиления они дадут задний ход.
Более того, такая дискуссия требует, чтобы Европа изменила свои взгляды на цели самой демократии. Долгосрочные надежды стран континента зависят от того, смогут ли люди отказаться от своекорыстного человеколюбия, которое довело их до того, что они скрывают свою неготовность к политическому самоуправлению. Усиливающаяся вероятность войны должна напомнить миру, что коллективные размышления дают нам шанс сформулировать собственные политические обязательства. И что отказ от таких обязательств ради постоянно расширяющихся прав человека не освобождает нас от бремени политики, однако ненароком усиливает риск того, что мы подчинимся чужой и враждебной воле.
Начало таких дебатов внутри каждой страны и между ними таит огромные персональные риски и требует мужества от тех, кто готов взяться за выполнение этой задачи. Это не только сфера партийной политики. Долг каждого руководителя продемонстрировать свою способность выполнить эту задачу, несмотря на дурную славу, которую приобрел язык политической добродетели. В конце концов, ни одна политическая платформа, какой бы освободительной она ни была, не стоит военного поражения.
