Злоупотребления в европейской науке давно уже носят системный характер
Научное сообщество Европы забило тревогу – деньги, выделяемые Европейской комиссией на исследования, разворовываются слишком нагло и во все более возрастающих размерах. Европейскую комиссию и без того часто обвиняют в том, что ее удушающая забюрократизованность отталкивает многих исследователей от участия в ее программах, а тут еще оказывается, что ни громоздкие процедуры получения европейских грантов, ни жесточайший контроль над их расходованием не мешают криминальным синдикатам уводить из ее фондов миллионы евро.
Как сообщил в одном из летних номеров журнал Nature, Европейская комиссия по борьбе с мошенничеством (OLAF) расследует действия целой сети мошенников, прикарманивших более 50 млн. евро, получая гранты ЕС на фальшивые исследования. Одновременно в Милане арестованы несколько человек по сходному обвинению. В Брюсселе Европейская комиссия приостановила действие четырех совместных проектов по информационным технологиям и исключила более 30 грантодержателей из примерно 20 других исследовательских проектов. Аналогичные расследования ведутся в Великобритании, Франции, Греции, Австрии, Швеции, Словении и Польше. По словам представителей OLAF, они еще никогда не встречались с мошенничествами в таких количествах и масштабах.
Мелкие нарушения типа раздутых счетов и небольших хищений представляют собой неизбежное зло при проведении крупных совместных проектов. Нынешние мошенничества отличаются от таких нарушений не только масштабом, но и изощренностью способов, напоминающих отмывание денег. Успеху мошенничеств с грантами помогало также необычно хорошее знание слабых мест в европейских бюрократических процедурах и высокое качество поддельных документов.
Представители Европейской комиссии уверяют, что полученный урок ими очень хорошо выучен, в дальнейшем они будут отслеживать методы, использованные мошенниками, будут также изменены процедуры оценки исследуемых проектов и партнеров, вовлеченных в их выполнение. По их словам, 10 млн. украденных евро им уже удалось вернуть, остальные деньги они надеются вернуть через суд.
Доктор философских наук Эдуард Мирский, заведующий лабораторией Института системного анализа РАН, в последнем пункте насчет «полученного урока» сомневается. «Масштаб угрозы, – заявил он в разговоре с обозревателем «НГ», – здесь явно недооценен. Злоупотребления в европейской науке давно уже носят системный характер, и никакие улучшения процедур здесь ничего кардинально изменить не смогут». Иными словами, в европейской науке заработало «правило сантехника», заявляющего, что надо менять не трубу, а всю систему.
По мнению Мирского, криминальное вмешательство в научные финансы Европы есть следствие, а не причина, причина же есть побочный и неизбежный эффект научно-технического прогресса в пору постиндустриального общества. Началось все еще с конца 80-х годов, когда в науке разразилось сразу несколько скандалов, связанных с подтасовкой, неверной интерпретацией или фальсификацией исследовательских результатов в отчетах или статьях в весьма уважаемых научных журналах.
Регулярность появления этих скандалов насторожила тогда экспертов ЕС, и они присмотрелись к явлению повнимательнее. По их оценкам, нарушения были отмечены в 0,1–0,3% работ. Цифра сама по себе не очень высокая, но если учесть, что в странах Евросоюза работают 1,2 млн. исследователей, то это значит, что Европу наводняет как минимум 1200 нечестных ученых. Причем это только вершки, случаи откровенных, надежно доказанных нарушений, а число сомнительных результатов оказалось куда больше. Эдуард Мирский, специально занимающийся этим вопросом, ссылается на экспертов, по чьим оценкам, общая доля так называемых спорных исследовательских практик находится в диапазоне от 10 до 40% всего потока научных работ Европы!
Существует такое понятие – integrity of research, – которое одновременно означает целостность всего массива исследований и одновременно честность каждого из исследователей. Наш великий и могучий, как это с ним часто случается при переводе английских терминов, трактует понятие несколько однобоко – «добросовестность исследования». Но на любом языке понятно, что недобросовестность, с которой проведено исследование, нарушает упомянутую целостность, ибо или вводит других ученых в заблуждение, или снижает их доверие к остальному полю результатов, поэтому integrity of research представляет собой жизненно важный элемент научной этики – нечестность здесь нетерпима. Исследователь вынужден доверять информации, полученной от коллег.
Цифры об уровне недобросовестных исследований ужаснули Европейскую комиссию, и она принялась за исправление дел, более четко формулируя нормы, ужесточая экспертизу, вводя более строгие санкции относительно нарушителей и т.п. В частности, в ряде европейских стран появились омбудсмены, обязанностью которых стало отслеживание подобных нарушений, – некий аналог отдела внутренних расследований в какой-нибудь силовой структуре. Однако спустя несколько лет выяснилось, что все принятые меры не только сами приводят к возникновению новых трудностей, но и не дают желаемого результата (нарушения до сих пор продолжают только расти).
По мнению Мирского, удивление европейских чиновников отсутствием результата можно уподобить удивлению отечественных коммунальщиков тому обстоятельству, что в конце каждого года в город совершенно неожиданно приходит зима. «Дело в том, – говорит он, – что административные органы в принципе не «заточены» на управление деятельностью индивидуальных исследователей, в поведении которых и происходят наблюдаемые нарушения. Сам инструментарий, которым располагает государство, не приспособлен для решения подобных задач. У государственных структур есть три рычага воздействия на ученых вручную – правовые, административные и ресурсные. Первые срабатывают очень редко, потому что большинство нарушений происходит вне правового поля».
Почти невозможно доказать злонамеренность нарушения и, соответственно, правомерность санкций относительно нарушителя, подчеркивает наш эксперт. Неэффективен и второй рычаг, административный. Увольнение, понижение в должности и т.п. не так-то просто осуществить, поскольку для этого отсутствует нормативная база. Введение же новых правил, скажем, новых статей в устав университета, далеко не однозначно воспринимается другими членами коллектива и приводит к развитию подозрительности, закрытости и существенному нарушению коммуникаций в научной среде, оказывает губительное воздействие на творческий климат внутри организации.
«Те же, если не большие, сложности с ресурсными рычагами, то есть с приостановкой или задержкой субсидий и грантов и т.п., что способствует развитию подозрительности, закрытости и существенному нарушению коммуникаций в научной среде, то есть оказывает губительное воздействие на творческий климат внутри организации, – продолжает Эдуард Мирский. – А поскольку сегодня в финансировании научных исследований все большую роль начинают играть бизнес-структуры, редукция государственной поддержки имела и еще одно неожиданное следствие – исследовательские организации приобретали большую степень независимости от органов управления».
Главной причиной ситуации с нарушениями Мирский считает то обстоятельство, что на нынешнем этапе развития произошло радикальное изменение структуры отношений между наукой как системой и отдельным ученым с его ценностными ориентирами, мотивацией, информационным обеспечением и, в конечном счете, его поведением. Одно из главных изменений – появление нового технологического уклада под названием «новые технологии».
Там все не так, как в привычном научном мире. Там совсем другая динамика. Если раньше интервал между появлением научной идеи и выходом на рынок нового продукта, на ней основанного, составлял 12–15 лет, то в мире «новых технологий» он сократился от 2 до 4 лет. Это невозможно осуществить по обычной схеме поэтапного разделения исследований и опытно-конструкторских разработок, весь набор функций технологической передачи здесь выполняется параллельно, в стартапах и других структурах мелкого и среднего наукоемкого бизнеса, и здесь совсем другие законы, управляющие поведением и взаимоотношениями.
Взрывное развитие информационной среды тоже вносит в процесс свою немалую лепту. Оно резко облегчило доступ ученого к информации и, соответственно, снизило его зависимость от непосредственного, «живого» общения с коллегами. Ужимание сроков внедрения заставляет также участников инновационного процесса параллельно вести информационную подготовку рынка к восприятию нового продукта – вместо традиционной схемы R&D (Research and Development) теперь уже все чаще говорят о новой схеме – R&D&D (Research & Development & Demonstration).
В новой системе на исследователей оказывается огромное давление. Исследовательский грант, как правило, на порядки меньше исследовательской субсидии, предоставляемой фирмой, надеющейся опередить конкурентов на рынке.
Как следствие этого исследователь сталкивается с трудными решениями: если результаты одного из экспериментов в серии противоречат другим, ученый испытывает искушение игнорировать его и заявить, что все данные указывают в одном направлении. И веками сложившиеся законы поведения, запрещающие ему этот шаг, здесь уже часто не срабатывают.
По мнению ведущих социологов, которые занимаются этим вопросом, инновационная деятельность при все большей ее распространенности не привела к формированию полноценного сообщества со своими ценностями и институтами – это типичная зона фронтира. Всю эту структуру еще только предстоит создавать. И только здесь следует искать и разрабатывать методы противодействия отрицательным побочным последствиям нового и совершенно незнакомого нам этапа развития НТП.
Владимир Покровский
