Единой теории национальных инновационных систем пока не существует, однако все более или менее развитые страны активно их создают. Почему же, несмотря на все усилия, у России пока ничего не получается? Об этом мы решили поговорить с членом-корреспондентом РАН Натальей Ивановой
Честно говоря, речи об инновационной экономике, национальной инновационной системе и тотальной поддержке инноваторов уже просто надоели. Прошлый и нынешний президенты, министры, крупные бизнесмены, академики своими непрекращающимися речами на инновационную тему, кажется, выработали к ней устойчивый иммунитет у российского гражданина. Произошло это в том числе и потому, что, увлекшись терминологической риторикой, авторы многочисленных речей и текстов редко касались существа вопроса. Понимали ли они сами, о чем говорят? Утверждать не беремся, но совершенно очевидно, что их благие рассуждения пока ни к чему не привели: экономика у нас по преимуществу сырьевая, национальной инновационной системы, именно как системы, нет и в помине, а инноваторы мечтают только о том, чтоб государство оставило их наконец в покое. По-видимому, случилась обычная для нас незадача: заглотнув модную западную теорию и став ее ярыми адептами, мы так и не смогли ее хорошо пережевать и переварить. Выход тут один — без политической шумихи и наукообразных заклинаний разобраться с «новой отравой», начав с изучения ее генезиса и детального обследования условий ее эффективного применения. Наш журнал решил пообщаться на эту тему с известным специалистом по инновационной экономике и национальным инновационным системам членом-корреспондентом РАН, заместителем директора Института мировой экономики и международных отношений РАН Натальей Ивановной Ивановой, автором монографии «Национальные инновационные системы» и многочисленных публикаций на эту тему.
Институт мировой экономики и международных отношений РАН в советские времена называли советским РЭНДом. Согласно исследованию американского The Foreign Policy Research Institute, он и сейчас входит в десятку ведущих мировых think tanks. Тема научно-технического прогресса и национальных инновационных систем всегда была одной из важнейших в тематике института.
— Первым, кто в экономической теории ввел понятие «инноватор», был Шумпетер. Причем инноватор не в широком смысле слова, а инноватор как изобретатель, который получает экономическое признание. Изобретателей ведь много в разных областях. А изобретатель, который продвигает бизнес и экономику, — это идея Шумпетера, которая непосредственно связана с введенным им в научный оборот пониманием экономического развития как перехода из одного равновесного состояния в другое под воздействием технического прогресса. Статическая теория общего равновесия — экономический «мейнстрим» — не учитывала того влияния, которое оказывает на экономический рост инноватор и инновации. Можно сказать, что Шумпетер создал инновационную парадигму экономического развития. Он был первым. И он поэтому возмущал сторонников всех традиционных фундаментальных школ. Но почему он этим заболел? Может быть, я отвлекаюсь, и это неинтересно читателям?
— Интересно.
— Он ведь учился в Австрии, в университете Вены, там же в 1906 году защитил диссертацию на звание доктора права. А Венский университет в начале ХХ века — это, можно сказать, одна из колыбелей современной науки. Здесь учились и работали Людвиг Больцман, Эрвин Шредингер, Макс Планк, Зигмунд Фрейд. Всему миру известны имена экономистов австрийской школы — К. Менгер, Э. Бем-Баверк, Людвиг Мизес, Фридрих Хайек. В галерее бюстов Венского университета представлен весь цвет мировой науки. Как-то все сошлось. Не говоря уже про искусство и философию (общество «Сецессион», Венский кружок, Витгенштейн и т. д.). Это была какая-то общественная мутация, если хотите. Шумпетер тогда не был первой величиной. Но пребывание в этой научной и остро дискуссионной творческой атмосфере было для него важнейшим опытом. А потом на волне эмиграции тридцатых годов он переехал в Штаты, во многом в совершенно другую среду. И увидел, как там мощные промышленные гиганты даже в условиях кризиса постоянно выдумывают новые технологии и их применяют. Страна динамично развивается, ни войн, ни разрух, все устремлены в будущее. И это на него произвело очень большое впечатление. Отсюда его идеи о том, что только крупная корпорация может реально интегрировать научно-технические результаты в экономику. Но чтобы это случилось, экономическая система должна обеспечивать возможности для творческой деятельности и одинокому изобретателю, и крупной компании. Гипотеза Шумпетера состояла в том, что капитализм развивается через дуализм, который сочетает энтузиазм изобретателя-предпринимателя и монополизм корпораций.
— А какова роль институционализма в теории инновационных систем?
— Это другая ветка. Я считаю, что экономическая теория национальных инновационных систем (НИС) опирается с одной стороны на развитие идей Шумпетера, с другой — на институционализм. Особенно современный. Но это разные школы, хотя они приходят во многом к одинаковым выводам относительно движущих сил инновационного развития. И конечно, большое влияние на становление теории инновационных систем оказал Фридрих Хайек, который сформулировал концепцию рассеянного знания. В ее основе — понимание рынка как особого рода информационного устройства, осуществляющего через цены выявление, использование и координацию знаний миллионов независимых друг от друга людей. Так получилось, что Шумпетер и Хайек заложили основы отношения к инновациям как к источнику экономического роста. Но и тот и другой в то время, когда они активно работали, не представляли мейнстрим экономической теории. Шумпетер, как известно, считался enfant terrible от экономики, да и Хайек, хотя он и получил Нобелевскую премию и был признан гораздо больше, чем Шумпетер, рассматривался скорее как философ, а не как представитель экономического мейнстрима. А вообще-то понятие национальной инновационной системы придумали уже в 1970−е годы. Его авторами считаются Крис Фриман, Центр исследований научной политики Сассекского университета, Р. Нельсон из Колумбийского университета. И конечно, Бенгт Лундвал, датчанин. Сначала этот термин появлялся в статьях этих авторов, а в 1980−е годы вышли первые монографии под их редакцией или с их участием.
— Когда это стало мейнстримом?
— Скорее все-таки в 1990−е годы — работы Р. Солоу и П. Ромера. Им принадлежат модели экономического роста с эндогенным и экзогенным техническим прогрессом. И за это они получили Нобелевские премии. Если вы наберете сегодня в Google термин national innovation system, получите 92 миллиона ссылок за несколько секунд. И в русскоязычном Google, набрав «национальные инновационные системы», тоже получите примерно 5–6 миллионов ссылок. А если вы наберете «научно-технический прогресс», получите около 60 тысяч ссылок. Это иллюстрация того, как меняется на наших глазах ментальность научного сообщества и как одновременно меняется научная парадигма. «Мантра» инноваций овладела абсолютно всеми. Все понимают, что инновационная рента — это главное в современной экономике.
— Может быть, это просто смена терминологии? Или вы думаете, что что-то реально изменилось в жизни?
— В жизни изменилось все. Это видно на примере и крупных компаний, и бюрократических учреждений. По тому, например, как трансформировалась миссия министерств научно-технической политики. Представление о национальных инновационных системах очень быстро повлияло на процесс принятия государственных решений во многих сферах. И этим эта теория отличается от многих других экономических идей. Скорость вхождения термина «национальные инновационные системы» в государственную политику была просто беспрецедентной.
— Почему?
— Потому что не было других идей. Фактически инновационная теория заменила собой парадигму «экономики благосостояния», идеологическая значимость которой была исчерпана в семидесятые годы. В ее основе лежало простое соображение: пусть богатые богатеют, но пусть они справедливо делятся с бедными. И этой политики придерживались все политические партии и в Европе, и в США. Но эта политика потерпела фиаско, потому что выродилась в разрастание разного рода программ по раздаче денег и приводила к подрыву финансовой системы. Стало ясно, что нужно по-новому подойти не к отдельным проблемам, а ко всему развитию общества. И в западной научной среде возникло понимание, что и Западу нужна какая-то другая формулировка развития. И тогда была легко воспринята идея инновационного развития, которое придает всей стране динамичность и под которую выстраивается вся иерархия институтов: наука, образование, бизнес, государственное управление. А каждому энергичному человеку, инноватору надо дать возможность встроиться в эту систему, в которой государство поддержит и защитит тех, кто получил хорошее образование, кто нацелен на изобретательскую деятельность, и особенно тех, кто нацелен на то, чтобы развивать производство новых товаров, услуг, технологий. Это очень позитивно, это мобилизует людей на правильное и с точки зрения общества, и с точки задач экономического роста поведение. И это позволяет легко формулировать цели государственной политики. По крайней мере, для построения каких-то долгосрочных программ, для выстраивания деятельности государственного аппарата, задающего законы, нормы и правила.
— Нормы и правила — это одно, но и обычаи, ментальность, культуру, национальные особенности производства научного знания и прочее нельзя оставлять за скобками.
— Да, далеко не все институты национальной инновационной системы формируются сознательно. Какая-то их часть формируется стихийно, фиксируется, уходит корнями в историю, в традицию. Это институты в широком смысле слова: не только нормы, законы и правила, законодательство, обеспечение или необеспечение финансированием. Это, вы правы, еще какие-то обычаи, это, наконец, религия, культура. Какие-то особенности мировоззрения. И оказывается, что если в стране строятся храмы, церкви, мечети и медресе, но в значительно меньшей степени строятся технические училища и университеты, то на выходе вы получаете систему, в которой стратегические инновации не создаются. У вас есть даже люди, которые занимаются наукой, у вас есть фирмы, но автомобиля, пенициллина и интернета из этого не выходит. Эта мысль принадлежит не мне, а Норту.
— Успехи Советского Союза были достигнуты в том числе и потому, что он тоже какую-то свою инновационную систему построил?
— Скорее можно сказать, что в Советском Союзе была своя система научно-технического прогресса. Ее трудно назвать инновационной в исходном смысле этого понятия, потому что все-таки в слове «инновация» заложен смысл рыночного освоения научных достижений, центральной фигурой является предприниматель, чего у нас принципиально не было.
— Есть такая гипотеза, что у нас еще в советское время сформировалась сырьевая элита, которая решила, что «раз есть нефть и газ, то все купим». И можно забросить высокие технологии. И российская элита продолжает исповедовать эту сырьевую философию.
— Кто-то видит весь спектр, а кто-то, например дальтоник, не способен. Нечто аналогичное происходит с нашей элитой: вся информация перед ними есть, но что-то им мешает ее осознать. Иногда про это говорят: гносеологический зазор. Но если говорить о советской элите, то, конечно, нужны какие-то серьезные исследования, чтобы понять, что произошло в этом «черном ящике». Реальной информации не так много. Архивы только-только начинают открывать. Но что говорит против этой вашей гипотезы, хотя такие настроения, наверное, были, — все-таки была военная элита. А это лобби технического прогресса было в СССР сильным всегда. Они понимали, для чего нужны технологии, для чего нужна новая техника. Конечно, они часто закапывали миллиарды неизвестно для чего. Но все-таки они создавали реальный спрос на квалифицированную рабочую силу, на инженеров и ученых. И с точки зрения общества это оказалось небесполезным. Многие современные предприниматели и чиновники родом из ВПК или из науки. Когда много образованных людей, даже если они не работают по полученной специальности, это все-таки для общества хорошо. Они помогают держать общество в тонусе. Или, как кто-то сказал, ученые нужны для того, чтобы озонировать воздух. Все-таки у них с мировоззрением все по-другому устроено, чем у тех, кто начинает прямо из ларька и потом якобы выстраивает торговую сеть или политическую партию.
Советская элита разлагалась, потому что оказалась в противоречивой ситуации: с одной стороны, они были носителями идеологии противостояния Западу. А с другой, если вспомнить семидесятые-восьмидесятые годы, именно в элите многие мерились тем, кто больше ездит на Запад. В элите шло постепенное разочарование нашей жизнью, в том числе и потому, что все равно они мерили страну тем, что человеку ближе, — уровнем жизни. Они вряд ли понимали что-то про ресурсное проклятие. Просто они понимали, что что-то у нас по большому счету не так. Что-то надо менять. И может быть, одно из простых очевидных решений, которое пришло многим в голову, когда деньги появились, что раз у нас что-то не так, то все купим.
— Существует ли теория, объясняющая неудачи тех или иных стран на пути инновационного развития?
— В Британии ученый Нетхаус сформулировал дилемму, которая получила его имя — дилемма Нетхауса. Он попытался ответить на вопрос, почему Китай, который придумал порох, бумагу и был ведущей инновационной страной в XIV–XV веках, вдруг все это потерял, впал в мрак. Существует целая школа, которая пытается ответить на этот вопрос. Написаны тома, школа процветает, но нет ответа. Есть очень неплохие теории экономического роста, за которые получены Нобелевские премии, но нет хорошей теории экономического упадка, распада экономических систем.
— Развитие инновационной системы зависит и от конкретных исторических обстоятельств?
— Национальная инновационная система — это, в общем, европейская идея, которая уже несколько позже нашла своих последователей в Штатах. Хотя тот же Нельсон был одним из ее отцов-основателей. Но в Европе — как всегда — больше риторики и политических решений, больше организованных научных школ. А в Штатах больше дела. Именно в Штатах в восьмидесятые-девяностые годы была создана законодательная база НИС, соответствующая современным реалиям технологического развития. Тогда был реализован набор государственных решений, который формирует механизм трансляции знаний и технологий в оборонной сфере (на что уходит до половины научного бюджета) в гражданскую экономику.
— Наверное, истоки американской инновационной системы не в восьмидесятых годах? Не на голом же месте она возникла? Что ей предшествовало?
— Многие считают, что происхождение и успехи американской инновационной системы были заложены системой «Лэнд грант колледж» (Land Grant College). В середине XIX века, когда в США поняли, что нужно народ учить целенаправленно, что это зона ответственности государства, было решено выделять землю университетам бесплатно. Но университеты взамен должны были оказывать услуги обществу. В первую очередь, поскольку Америка в то время была сельскохозяйственной страной, они обязаны были консультировать фермеров. В результате возникла система «Ресерч экстеншен сервис» (Research Extension Service) — станций по внедрению достижений сельскохозяйственной науки. Дальше эта система развивалась и приобретала другие функции. Так, в каждом приличном университете существует система Vocational College. Это колледжи, которые не учат большим премудростям, а готовят менеджеров отелей, торговых сетей, муниципальных служащих, то есть учат просто профессиям, в которых нуждается штат. Уровень обучения в таких колледжах чуть повыше нашего техникума. Для университета это почти как общественная функция. В университете могут быть приличные физический и математический факультеты, готовящие широко образованных людей, которых привлекают к бизнесу через систему государственного финансирования науки и инноваций, в том числе через гранты минобороны. Но не всем же заниматься наукой и получать инновационные гранты. Кто-то должен работать в системе обслуживания, но эти ребята также учатся в университете, они ходят по тому же кампусу, как те же будущие физики. Они часто ходят на одни и те же лекции на первых курсах, и они растут в университетской среде, не мечтая о Нобелевской премии или об успехе в каком-то хайтэк-бизнесе. Но часто к нему приходят, если у них есть предпринимательская жилка, поскольку у них формируется более широкое мировоззрение.
— А венчур, который так развит в Америке, является частью инновационной системы?
— Конечно, но сам по себе венчур — это ближе к фондовому рынку, к финансовой системе. НИС может существовать и без этого. В Японии довольно эффективная инновационная система, но она существует без венчура. И сколько японцы ни пытались наладить свои венчурные предприятия, сколько они ни пытались скопировать американскую систему, ничего не получается и, судя по всему, не получится. Им можно и без этого, по-другому. В Германии тоже не особо развиты венчурные компании, т. е. не они определяют инновационную «погоду», потому что в Германии главный агент инновационной системы — автопром.
— Может, мы тогда попытаемся сформулировать, что, собственно, нужно понимать под национальной инновационной системой, какие у нее должны быть элементы и какой вид она принимает в разных странах?
— Национальная инновационная система — это набор организаций, которые участвуют в инновационном процессе: научные лаборатории, технопарки, инкубаторы, то есть те места и люди, которые делают науку и изобретения. Это и малые, средние и крупные фирмы, которые этим всем занимаются уже с экономическим смыслом, коммерциализируют. И эти части могут быть совершенно разрознены. В одних странах гипертрофированно развиты одни институты, в других они могут отсутствовать. Например, далеко не во всех странах, где хорошо развита инновационная система, есть развитая фундаментальная наука. И для таких стран это большая проблема. Для той же Японии. И они не могут пока полноценно решить эту проблему, сколько ни стараются. Оказывается, что фундаментальную науку не так просто создать даже в такой стране, как Япония, при всех ее технических достижениях.
Но даже если у вас нет фундаментальной науки, есть глобальная наука, на которой очень хорошо паразитируют многие малые страны. А в других малых странах хорошо развита наука, но из-за узости рынка нет места для ее приложения. Хороший пример — Швеция, где традиционно сильными были техническое образование и продвинутый в этом смысле бизнес. Транснациональные корпорации впервые возникли в Швеции именно потому, что в Швеции был узкий рынок. И шведские предприниматели вынуждены были всегда ориентироваться на внешние рынки. Скажем, в Америке не умели производить сгущенное молоко, охлаждать молоко. А в Швеции все это было отлично поставлено. И шведы стали внедрять свои достижения, свои технологии в Америке и на этом выросли. И не только в производстве молока. Швеция ведь построила в Америке свои заводы по производству «Вольво» раньше, чем японцы начали строить свои «Тойоты». В Швеции до сих пор один из самых высоких показателей расходов на НИОКР в ВВП. Он подходит к четырем процентам. И обеспечивается в основном, если так можно выразиться, национальными транснациональными корпорациями, которые держат исследовательские центры именно в Швеции. А если и переносят в другие страны филиалы, то для того, чтобы там что-то приспособить к местным условиям для локализации.
Не случайно и Нобель и Нобелевские премии — из Швеции. Это витало в культуре Швеции как страны: серьезная наука, уважаемые инженеры, предпринимательская энергия, представление о том, что нужно действовать глобально, осваивать рынки и технологии. Особая деловая культура: спокойная, деловитая, но очень высокого уровня. И конечно, гражданское общество и традиции демократии, которые там укоренены уже лет триста-четыреста. Не случайно Бенгт Лундвал (он, правда, датчанин, но Дания во многом похожа на Швецию) один из создателей теории инновационных систем. Малым странам понятнее, что такое инновационная система и как ее развивать. И они всегда твердо придерживаются именно термина «национальная инновационная система»: те же шведские транснациональные корпорации, которые живут на глобальном теле Земли, остаются шведскими. Они погружены корнями туда.
— Но может быть, определение «национальная» все-таки устареет через какое-то время?
— Оно остается актуальным, при этом, конечно, в мире формируются элементы глобальных инновационных систем. Удачный пример — Норвегия, которая, грубо говоря, еще недавно ловила рыбу и пила водку. В этом смысле Швеция, Норвегия, Россия очень близки, даже ментально. Над Норвегией еще в 1994 году те же шведы посмеивались: они, мол, называют себя развитой страной, но это не так. Но Норвегия сумела выстроить свои отношения с транснациональными корпорациями, когда их влияние ни у кого не вызывало сомнений, и выстроила свою НИС так, что действительно стала развитой страной. Норвегия добилась, чтобы ТНК осуществляли локализацию своих технологий в Норвегии или передавали их норвежским научно-исследовательским организациям и университетам. То есть можно сказать, что Норвегия сумела одновременно создать свою национальную инновационную систему и сделать ее частью глобальной. В результате в Норвегии выросли свои собственные судостроительные компании, которые делают платформы. У них вырос сильный сектор IT-технологий, связанных с нефтегазодобычей. Они осуществили реальную революцию в мониторинге скважин и запасов, что очень важно, когда у вас нефть в труднодоступных местах, и добились больших результатов в технологии бурения и добычи на шельфе. И теперь Норвегия предлагает свои технологии «Газпрому». То есть Норвегия построила свою инновационную систему, опираясь на сырьевые преимущества. И мне приходилось встречать наших ребят, которые работают в Норвегии. Они спрашивают: почему же наш «Газпром» этого не делает? Почему Норвегия впереди по многим технологиям? Ведь они же могли это сделать. Много говорят про утечку мозгов в Силиконовую долину, но вы посмотрите, сколько работает нашего народу в Норвегии. Многие даже не были связаны с нашим нефтегазовым комплексом. Но там востребованы их знания и в IT-технологиях, и в геологии. И они там прекрасно себя чувствуют.
— Действительно непонятно, почему «Газпром» и наши нефтяные компании этого не делают?
— Не знаю. Я пыталась с этим разбираться, но не смогла.
— Насколько нужна господдержка для инновационной экономики?
— Инновационная сфера не существует без государства. Государство формирует институты: законы, нормы, правила. И в этом смысле обеспечивает поддержку. А в силу того, что и наука, и инновационный процесс — зона большого риска, участие государства в поддержке и регулировании важнейших элементов национальных инновационных систем больше, чем в других экономических подсистемах. Оно больше по количеству регулирующих ведомств, законов и, главное, по деньгам. Один из важнейших способов снижения рисков в областях, важных для всего общества, — это все-таки непосредственное государственное участие и заполнение того, что называется провалами рынка. Рынок не может определить, что в науке изобретут, когда и как. А предприниматель не может ждать, вот почему наука — это зона традиционно большого бюджетного внимания государства.
Во всем мире государства поддерживают компании — национальных чемпионов, лидеров наукоемких отраслей. Сейчас это сложнее из-за ограничений, которые накладывает ВТО. Вот почему Штаты идут на разные ухищрения. Когда года четыре или пять тому назад Буш объявил большой проект освоения Луны, некоторые наши академики забеспокоились, что они там будут гелий-3 добывать. Но люди, близкие к этому процессу, говорили, что Буш под предлогом космической лунной программы попросту осуществляет бюджетные вливания в НИОКР «Боинга», в его производственные мощности, чтобы обеспечить ему технологическую модернизацию. А Луна — это прикрытие, чтобы «Эйрбас» не прикапывался через ВТО.
Инновационная политика — это в первую очередь поддержка предпринимателя, который занимается инновациями, и компаний, которые делают НИОКР, и содействие их взаимодействию. Государственные ведомства фактически на 50 процентов существуют для того, чтобы защищать свои ведомственные интересы. Задача государства — заставить их обслуживать общественные интересы. Как ни странно, это часто решается так — чтобы они раздавали деньги на науку и заставляли эти деньги работать.
— Существуют ли методы объективной оценки инновационного развития страны?
— Да, есть и национальная и международная статистика. Хороший пример — Европейское инновационное табло (создано в 2002 году), в котором кроме европейских стран участвует еще несколько государств мира, по-моему, сейчас их всего 39. Они дают свою информацию по НИС и инновационной политике по довольно большому набору разных показателей. Мне приходилось читать много этих материалов, потому что мы делали доклад по России. Наиболее интересными, кстати, и не только для меня, являются доклады по той же Норвегии. Норвежцы показывают, что современная система индикаторов, методов анализа инновационной политики не подходит для Норвегии — с учетом специализации НИС этой страны нужен какой-то другой набор инструментов. Потому что она по всем традиционным показателям получается совершенно недоразвитой страной, притом что все понимают — это не так. То есть даже очень продвинутый набор индикаторов оказывается несовершенным. Он требует постоянного уточнения с учетом опыта все большего количества стран. Пока же это зеркало ориентировано на такие страны, как Япония, США, и на крупные европейские государства.
— Может, мы просто еще не дошли до той стадии, когда можно делать теоретические обобщения?
— Как нас учил Маркс, общественные закономерности проявляются как тенденция. То есть действие общественных законов можно отследить только на больших массивах информации за достаточно длительное время. Какой бы вы ни выбрали набор индикаторов, на коротких временных отрезках он может отклоняться в разные стороны, и только в долгосрочной перспективе мы сможем увидеть реальные тенденции общественного развития. Вы сможете сделать определенные выводы, только накопив соответствующую статистику, желательно за двадцать-тридцать-пятьдесят лет. Но этим надо постоянно заниматься, анализировать. Недавно я узнала, что американский Национальный научный фонд объявил конкурс на получение грантов по исследованиям инновационной политики. Может быть, со временем эти исследования дадут возможность сделать и новые теоретические обобщения.
— Все равно у всех получается разная НИС, со своими оттенками. Мы не можем взять в чистом виде, скажем, закон Бая—Доула и скопировать его. Потому что у нас другая история.
— Мне было с самого начала ясно, что простое копирование не пойдет. Потому что, во-первых, в Америке кроме закона Бая—Доула существует еще, наверное, законов двадцать, связанных с ним. Во-вторых, эти законы, адресованы американской проблеме. Надо еще понять, в чем суть нашей проблемы, и адресовать ей какой-то набор законов, и наверняка не один, а много, но учитывающих нашу специфику. То же самое касается всех элементов инновационной системы. Мы, вроде бы, хорошо себе представляем, из каких элементов состоит инновационная система. И говорим, что у нас не хватает технопарков, инкубаторов, венчуров, чего-то еще. Но если на какой-то вывеске компании, созданной на государственные деньги, написано «Венчурная инновационная компания» — это не обязательно венчурная инновационная компания. Мы часто в России об этом забываем. Если на каком-то учреждении написано «Технопарк» — это не обязательно технопарк. По сути, значительная часть технопарков у нас — это более или менее льготная аренда здания с коммуникациями. Это не мне вам рассказывать. Там нет никакого содержания. Откуда там возьмется собственно инновационная деятельность?
И ведь не мы одни, что называется, нарезались с этими технопарками — Европа ведь тоже строила технопарки, в том числе немцы их понастроили. И тоже там народ посидел и ничего особенного не почувствовал. Но интересный штрих, характеризующий понимание немцами сложностей, которые могут преследовать инноватора. Немцы — они же люди обстоятельные, они понимают, что дело это рисковое, поэтому считают, что должны предпринимателю объяснить будущие проблемы. Там при технопарках была должность психолога, который это объяснял и спрашивал, есть ли поддержка родственников у этого инноватора, понимает ли он, что государство ему обеспечивает льготу только на год, и понимает ли он, что будет делать потом. Это уже европейский гуманный подход. Общая идея его в том, что инноваторов, которые иногда кажутся обществу сумасшедшими, нужно не только найти, создать им условия, но и как-то попытаться их так встроить, чтобы от них была исчисляемая и понятная обществу польза.
— Инновационно активные индивиды это, в общем, очень небольшой процент от всего населения. И проблема, как для этих людей создать благоприятные условия.
— Считается, что от пяти до десяти процентов населения способно к экономически ответственной предпринимательской деятельности вообще, и из них небольшая часть способна к инновационно-предпринимательской деятельности. Вот почему в Америке так упорно создают и на государственные деньги поддерживают малый бизнес вообще и инновационный бизнес в особенности. Потому что они считают, что надо в людях будить предпринимательскую активность. И если вы приедете в Америку и пройдетесь по какому-то городу, вы сразу видите, что вас везде приглашают на курсы, где учат, как завести собственное дело. Вы приходите на кафедру университета, а там в гостях выпускник, который создал свое дело, — приходите, он вам расскажет, как это делается.
Один из главных выводов, которые можно сделать из американского опыта: работа по поиску таких активных людей должна быть децентрализована. Каждый человек должен иметь возможность попасть в зону внимания государственных органов и получить поддержку в любой момент своей жизни. Он может получить поддержку в университете, он может получить ее около кампуса университета. Он может получить ее просто в какой-то малой компании, если он оказался в каком-то важном для государства кластере. Предусмотрена масса разных механизмов. Та же венчурная индустрия, конечно, с одной стороны, настроена на деньги, а с другой стороны — это масса людей, которые общаются с этими «сумасшедшими». Они отсеивают действительно 90 процентов заявок. Но все же и эта система настроена на то, чтобы достойный инноватор со своей идеей не пропал.
— Как нам все-таки сформировать инновационную систему?
— Чем больше вы вкладываете в образование, тем лучше, чем больше вкладываете в науку, тем лучше. Не спрашивайте почему, а вкладывайте в науку и вкладывайте, поддерживайте и поддерживайте. И конечно, нужно, чтобы университеты были университетами, а не штамповщиками дипломов. Чтобы научные институты тоже были научными институтами, а не местом, где можно арендовать помещения.
Образование — важнейший элемент инновационной системы. Если правда, что, как говорит ректор ВШЭ Ярослав Кузьминов, наши университеты в большинстве случаев это техникумы, то вряд ли мы можем рассчитывать на серьезные инновации. И конечно, никакая инновационная система невозможна без нормальной производственной инфраструктуры. Это показал Китай, который вначале стал глобальной фабрикой, а теперь на ее основе превращается в инновационную фабрику. Наука, промышленность, технологии, инновации, их невозможно разорвать. Мы замахиваемся сейчас на нанотехнологии, но если сегодня под них не будет создана производственная, технологическая база, на основе которой можно делать то, что завтра разработают наши ученые, то послезавтра это все просто перекупят западные или китайские компании.
Но даже если у вас нет всех частей инновационной системы, важно, чтобы были механизмы взаимодействия всех тех частей НИС, которые есть у вас в наличии. Важно, чтобы в НИС присутствовал малый инновационный бизнес, крупный бизнес. А начать надо, как в большинстве стран мира, с аналитического обеспечения, формируемого независимыми экспертами, мнение которых учитывают политики и чиновники. Эксперты анализируют то, что сделано, сводят все вместе, и показывают, как это работает. Предположим, принято десять законов, из них мертвых девять, работает один. Приняты какие-то меры по финансированию научных направлений, из них реально развиваются пять направлений. И выкладывают это на стол премьер-министру. Опыт составления такого рода аналитического обеспечения инновационной политики накоплен международными организациями, которым удается чего-то добиваться. Другое дело, что у нас ведь все всё понимают, но есть какие-то фигуры умолчания. Я не призываю, чтобы снимали министров или наказывали каких-то служащих, но аналитическое обеспечение будет бесполезно, если его результатом не будет адекватная оценка того, что сделано и что требует коррекции. И конечно, надо работать на историях успеха. Их надо находить. При всех проблемах не надо постоянно говорить, что у нас ничего не работает. Наоборот — искать то, что замечательно работает. И разбираться, почему работает.
— Может быть, нам нужен какой-то орган, который бы готовил аналитическое обеспечение и его реализовывал?
— Я не уверена, что нужно создавать еще одно ведомство. Хотя, учитывая наши традиции и нашу приверженность силовым решениям, я имею в виду, не силовые ведомства, а более жесткое проведение и продавливание решений, возможно, без какого-то ведомства не обойтись. Проблема в том, как сделать его достаточно независимым от отраслевых и корпоративных интересов. Сейчас руководство России обозначило проблему низкой производительности труда в нашей стране. Задача аналитического обеспечения — понять, почему у нас производительность труда низкая. Предположим, потому что у нас еще советское оборудование работает или закупается устаревшее импортное. Тогда, возможно, самым главным инновационным законом будет закон, запрещающий использовать в стране оборудование возрастом старше пяти лет. Или, как это было сделано в Японии, а потом и в Корее, если вы покупаете прогрессивное оборудование, мы вам еще поможем — льготные кредиты, льготный валютный курс, у вас не будет проблем на таможне. А может быть, необходимо принять «силовое» решение, чтобы в каждой крупной корпорации был собственный научно-исследовательский центр. И сколько корпорации должны тратить на науку. «Газпром» по капитализации второй в мире, а тратит на НИОКР 60 миллионов долларов. Меньший по капитализации «Шеврон» около миллиарда тратит на НИОКР. Может быть, такое «силовое» решение необходимо в отношении «Газпрома»? И тогда все остальные спохватятся.
