Академик Евгений Велихов — о создании Курчатовского института, уникальных научных проектах и реформе РАН
Академику РАН, Герою Социалистического Труда и президенту Национального исследовательского центра «Курчатовский институт» Евгению Павловичу Велихову второго февраля исполянется 80-лет. В канун юбилея «Известия» поговорили с ученым об истории атомной энергетики, мегапроекте ITER и современных проблемах российской науки.
— Евгений Павлович, когда-то считалось, что жизнь каждого человека определяют три богини судьбы Парки. А кто или что определило вашу судьбу?
— Это смотря о какой ее линии говорить. В первую очередь, конечно, мои родители. Мой отец был инженером-строителем, колесил по Сибири, Уралу, Украине, строил судостроительный завод в Северодвинске, куда я попал впервые в трехлетнем возрасте и с которым впоследствии судьба опять меня свела уже во время эпопеи с Росшельфом, платформой «Приразломная». Я бы упомянул еще книгу Джеймса Джинса «Вселенная вокруг нас», которую я прочитал классе в шестом и которая сыграла очень большую роль вообще в моем интересе к науке, физике. Потом был полуанекдотичный случай, когда мы с приятелем решили, что нашли метеорит. Еще я ходил в физический кружок очень сильный в старших классах школы, сделал даже осциллограф своими руками — всё это подспудно сыграло свою роль, конечно. А что касается сознательного выбора — это, наверное, выбор жены и места работы. Кстати, это примерно в одно время происходило, а в результате и с Натальей Алексеевной, и в Курчатовском институте прошла вся моя жизнь.
— Какой это был год? И каким был тогда Курчатовский институт?
— Когда я еще учился на физфаке МГУ в 1956 году, мне и еще нескольким студентам посчастливилось попасть на преддипломную практику в Лабораторию измерительных приборов АН СССР (ЛИПАН) — так тогда назывался Курчатовский институт. Итогом этой практики стала моя работа «Устойчивость вращения жидкости в магнитном поле», опубликованная в 1959 году, и она до сих пор самая цитируемая из моих научных статей. Сейчас описанное там явление называется магниторотационной неустойчивостью и в общем-то является универсальным принципом поведения всех объектов Вселенной — от ядра планеты Земля до звездных скоплений. Вообще это был такой романтический, очень энтузиастский период в истории нашей науки — казалось, что всё по плечу. После окончания МГУ я попал в аспирантуру в теоретический отдел ЛИПАН к Михаилу Александровичу Леонтовичу, который занимался термоядерным синтезом. В Курчатовском институте всегда опирались на глубинные традиции фундаментальной науки, из которой вырастали важнейшие, иногда в прямом смысле жизненно важные практические результаты — ядерное оружие, ядерная энергетика, медицина, материаловедение, управляемый термоядерный синтез. В этом направлении наша страна, Курчатовский институт были первопроходцами, о чем Курчатов рассказал в своем знаменитом докладе в Харуэлле, и это была настоящая научная сенсация тогда. Вообще Игорь Васильевич Курчатов, курчатовцы с самого начала атомного проекта дали толчок развитию огромного количества новых научных направлений, под которые образовывали лаборатории, институты в Дубне, Сарове, Гатчине. Напомню в год 70-летия атомной энергетики, что и это стратегически важное направление вышло из стен Курчатовского института. К вопросу о линиях судьбы — в 2010 году в состав теперь уже Национального исследовательского центра «Курчатовский институт» вошли ИФВЭ (Протвино), ИТЭФ, образованный когда-то как лаборатория номер 3, гатчинский ПИЯФ.
— Получается, что вы сразу занялись управляемым термоядерным синтезом — той темой, которая станет одной из самых главных в вашей научной жизни?
— Первая научная тема, которую мне поручили, была по неустойчивости плазмы — крайне сложной системы, четвертого состояния вещества, с не до конца понятыми и до сих пор закономерностями. Вот из этой проблемы и выросла затем большая наука. Вообще отцы-основатели термоядерного синтеза, как известно, — Игорь Евгеньевич Тамм и Андрей Дмитриевич Сахаров, которые занимались им применительно к бомбе. Есть легендарная история, как сержант Лаврентьев, служивший тогда на Тихоокеанском флоте, прислал письмо в ЦК, которое переадресовали Сахарову, где он предложил способ электростатического удержания плазмы при очень низких давлениях. Это дало очень важный толчок для дальнейших работ по созданию ТоКаМаКа — тороидальной камеры с магнитными катушками.
— Это стало впоследствии основой для международного проекта ITER?
— Это вы очень опередили события. Там с Сахаровым тогда доложили всё Курчатову, а тот, в свою очередь, обратился к письмом к Сталину — в 1951 году. По сути это была программа развития не только термоядерной, но и атомной энергетики. Получили добро, и началась работа. Надо сказать, что сделаны были все первые токамаки замечательным инженером Натаном Явлинским и заместителем Курчатова Игорем Головиным, ну и, конечно, выдающиеся курчатовцы Михаил Леонтович и Лев Арцимович — основатели этого направления. В 1955 году был создан первый токамак в Курчатовском институте, в 1968 году удалось добиться температуры плазмы в 10 млн градусов, а 3 февраля 1976 года на нашем «Токамаке-10» впервые в мире была достигнута температура термоядерного синтеза. Т-10 был рассчитан на 10 лет работы, но проект был настолько удачный, что он проработал уже почти сорок. В 1979 году у нас появилась еще одна уникальная установка Т-7 — первый сверхпроводящий токамак. И, наконец, в 1988 году был запущен сверхпроводящий токамак Т-15 — уже на новом передовом сверхпроводнике ниобий-олово.
— Почему же мы тогда не стали строить ITER у нас в стране?
— После наших успехов началось триумфальное шествие токамаков по всему миру — их начали строить в США, Европе, Японии, активно развивалась международная кооперация. Так возник Совет по термоядерным исследованиям при МАГАТЭ, в СССР после удачного запуска Т-10 удалось пробить постановление ЦК и Совета министров «О развитии исследований в области управляемого термоядерного синтеза». Создали совместную российско-американскую комиссию, совместную программу по разработке гибридного варианта термоядерного реактора. Такой реактор более экономичен с точки зрения получения и использования нейтронов и более безопасен, так как его суть, устройство исключает неконтролируемую цепную реакцию. У американцев очень неплохо шли тогда исследования по термояду, средства выделялись соответствующие, намечалось несколько крупных проектов в этой области, но они не состоялись. В общем, это долгая история, тут были замешаны и политические силы, и финансовые интересы, американцы сначала подписали соглашение, потом вышли из него, потом опять вернулись.
Всем очевидно, что одним из важнейших факторов развития той или иной технологии всегда был военный, а в ITER этой составляющей нет, соответственно, такой мощный заказчик, как ВПК здесь не заинтересован. В Европе подобная ситуация, но там существует такая организация-координатор, как Евратом, — во многом благодаря ей международное соглашение о запуске проекта все же состоялось в 1988 году с участием Евросоюза, США, России и Японии. Вообще азиатские страны гораздо больше заинтересованы в энергетической составляющей проекта, так как у них энергопотребление растет колоссальными темпами, а своих ресурсов остро не хватает. Поэтому впоследствии Китай, Южная Корея, Индия включились в проект ITER. Подумайте только — больше половины населения Земли участвует в проекте! Конечно, роль России очень значительна — мы вносим 9% стоимости сооружения ITER в виде высокотехнологичного уникального оборудования. Около 30 российских научных и производственных организаций в этом задействовано, и Курчатовский институт координирует нашу деятельность в этом мегапроекте.
— Немало слышится критических замечаний, что проект очень затянулся, прошли годы, потрачены огромные средства, а конца ему не видно.
— Если глобально, то проект ITER — это не просто создание новой технологии получения энергии, это фактически переход к новым принципам овладения энергией, процессами, происходящими на нашем Солнце, звездах, где термоядерные реакции протекают при температуре около 20 миллионов градусов. Происходит слияние ядер изотопов водорода — дейтерия и трития, в результате чего выделяется огромное количество энергии.
Подобное же мы пытаемся повторить и в проекте ITER. Никогда еще человечество не строило установок такого уровня сложности, с таким объемом финансовых затрат. Это гигантская установка, высотой около 30 м, весом 23 тыс. т, с объемом плазмы 840 куб. м и с температурой горения 150 млн °С. Такое вообще трудно оценивать по каким-то шаблонам. Ведь поначалу никто не думал об экономических выгодах атомной энергетики, а сейчас она основа современного энергетического развития. Потребности человечества в энергетических мощностях будут всё возрастать, и без термоядерной энергетики нам не обойтись, это очевидно. Нельзя забывать и о том, что, участвуя в этом проекте, мы создаем уникальную технологическую базу, например, по производству сверхпроводников, их испытаниям. Из проекта развились и высокотемпературная сверхпроводимость, многочисленные плазменные технологии, даже плазменный скальпель в современной хирургии родом отсюда, и плазменный ускоритель, и двигатель для космических аппаратов, и новые материалы с принципиально новыми свойствами — долго еще можно перечислять. Еще одно важное обстоятельство я хотел отметить: этот способ получения энергии значительно безопаснее, чем другие.
— Вы имеете в виду атомную энергетику?
Не только. И ГЭС, и ТЭЦ, даже ветровая энергетика, прямо скажем, не здорово влияют на окружающую среду, а в случае серьезной аварии на большой ГЭС последствия могут быть просто катастрофическими. Ясно, что атомной энергетике нет альтернативы в этом столетии , без нее нам просто не преодолеть энергетический кризис. Ее огромные плюсы — относительная дешевизна получения энергии, высокая концентрированность производства, и в рабочем режиме АЭС не наносит вреда экологии. Главные проблемы, конечно, это предотвращение аварий и утилизация отработанного топлива. Мы находимся сейчас в такой стадии развития, когда надо пересмотреть базовые идеи ядерной энергетики в принципиальном, системном плане. Сегодня мы планируем развивать новое поколение гибридных ядерных энергетических систем, так называемую зеленую ядерную энергетику. Она может быть реализована на основе концепции внутренне самозащищенных ядерных энергоисточников — жидкосолевых гибридных токамаков, в которых осуществляется самообеспечение топливом и эффективное преобразование энергии. Также у нас есть наработки по использованию обычных и быстрых реакторов малой мощности, которые по своему устройству обеспечивают себе пассивную безопасность.
— После Чернобыля одно время казалось, что с атомной энергетикой покончено. Кстати, после аварии на «Фукусиме» такого резко отрицательного резонанса не было. Почему?
— Во-первых, авария на ЧАЭС стала первой подобного масштаба. До этого были, конечно, аварии в ряде стран, самая значительная в 1979 г в США на АЭС «Тримайл-Айленд», когда расплавилось топливо, но сам реактор уцелел, окружающая среда не пострадала практически. Могу точно сказать, что в большинстве аварий виной был пресловутый человеческий фактор. Кстати, та же авария на «Фукусиме», как ни парадоксально, доказала полную надежность собственно реактора АЭС. Ведь сама станция устояла при сильнейшем землетрясении и цунами, а разрушились тепловыделяющие элементы в двух реакторах. Японцы решили заглушить реакторы, охлаждая их водой, в итоге эта радиоактивнная вода просочилась в почву, попала в море, при этом целый ряд сотрудников получили высокие дозы. Поразительно просто, насколько не соблюдались элементарные нормы безопасности. Но взрыва реактора, как в Чернобыле, там не было, так как реактор у них не графитовый, пожара его и взрыва не может просто быть.
— Вы ведь принимали непосредственное участие в ликвидации аварии на ЧАЭС?
— Да, принимал, как и 600 моих коллег-курчатовцев. Тогда наша главная задача была не дать попасть топливу реактора в Припять и Днепр. Полностью избежать этого не получилось, но всего произошло не более 4% выброса из реактора. Нам удалось локализовать горение без всякой воды, а потом уже пошел процесс охлаждения. Под реактором мы сделали специальную ловушку для топлива, чтобы, если оно расплавится, не ушло в почву. А сейчас такие ловушки есть во всех современных АЭС. Много было сломано копий, кто виноват. Мое убеждение — опять человеческий фактор, было нарушено множество существовавших уже тогда правил безопасности. После этой аварии у нас в стране все принципы работы атомной промышленности были серьезно пересмотрены, ужесточены требования к работе технических систем на АЭС, персонала. Уровень безопасности на АЭС сейчас крайне высок. Это подтверждается опытом их безаварийной эксплуатации и на зарубежных станциях, в строительстве которых Росатом принимает самое активное участие.
А вот по поводу резонанса вокруг аварии на ЧАЭС, о котором вы спросили. Тут немаловажным был и политический фактор. В определенном роде авария стала еще одним звеном в цепочке событий, приведших к распаду Советского Союза, и ее, так сказать, умело распиарили в своем роде. Просто истерия началась, писали о якобы тысячах погибших, выжженной земле, отравленной воде. Всё это, конечно, сыграло свою отрицательную роль, развитие атомной энергетики на долгие годы затормозилось. Это касается и науки, и технологий, и кадров — всё это мы до сих пор ощущаем. Кстати, еще о сравнении ЧАЭС и «Фукусимы». Несмотря на все издержки советской системы с ее закрытостью, мы самым активным образом привлекали иностранных специалистов, руководителей МАГАТЭ привезли на станцию, они получили всю информацию и уже через пару месяцев после аварии подготовили развернутый доклад. А ведь на «Фукусиме» такого не происходит, они иностранных специалистов, российских в том числе, туда не подпускают — это упрек в адрес управляющей компании, менеджеров-бюрократов, так сказать. Такая закрытость не может не беспокоить.
— Евгений Павлович, вы десять лет был президентом нефтегазовой компании «Росшельф». Как это связано с вашей наукой?
— Как я говорил в самом начале нашей беседы, у меня особое отношение к «Севмашу», на строительство которого я впервые попал в трехлетнем возрасте. А если серьезно, уже в 1980-х стало очевидным, что шельфы Карского, Баренцева морей имеют огромные запасы углеводородов. Возникла мысль силами подводного атомного машиностроения начать их освоение, и Севмаш как никто лучше подходил на роль первопроходца в этих работах.
Наши идеи нашли поддержку на самых верхах, но пока шли предварительные обсуждения, рухнул Советский Союз, наступили сложнейшие для страны и науки годы. Само существование Севмаша оказалось под угрозой, заказов у этого гиганта попросту не было, начались сокращения, зарплату не выплачивали. Приснопамятный Егор Гайдар предлагал в рамках конверсии наладить выпуск ложек на «Севмаше»! Вспоминать не хочется те времена. Нужны были серьезные инвестиции, а их могли дать только приносящие доход отрасли, компании, которых на тот момент у нас было раз-два и обчелся. Я предложил идею диверсификации — при сохранении оборонного заказа создать новую энергетическую промышленность. Моими союзниками стали гендиректор «Севмаша» Давид Пашаев, президент «Газпрома» Рем Вяхирев, Виктор Степанович Черномырдин нас активно поддержал. Не буду вдаваться в подробности всей подковерной борьбы, но в итоге вышло распоряжение правительства о создании новой компании «Росшельф», куда вошли «Газпром», другие нефтегазовые компании и основные предприятия атомного подводного кораблестроения во главе с «Севмашем».
Научный вклад Курчатовского института был, конечно, значительным. Скажу честно, во многом именно благодаря этому проекту Курчатовскому институту удалось пережить лихие девяностые без больших потерь, он нас здорово поддержал на плаву. Но главное, что этот проект не дал погибнуть целой отрасли, ведь потребовалось масса рабочих рук, голов, возникли новые технологии, производства целые — и всё это на российские деньги, усилиями отечественных специалистов. Долгая была дорога и трудная, но итог налицо: морская нефтяная ледостойкая платформа «Приразломная» уже успешно ведет добычу нефти на российском арктическом шельфе. Платформа гравитационная, ее вес — около полумиллиона тонн. Это уникальное технологическое сооружение, устойчивое против ледовых полей, с нее можно круглогодично производить бурение скважин, добычу, хранение, отгрузку нефти на танкеры — и всё это с полным автономным энергообеспечением и с максимальной безопасностью нефтедобычи. Так что это предмет моей особой гордости.
— И всё это было бы невозможно без информационных технологий, у истоков развития которых в нашей стране вы стояли?
— Вообще-то в СССР средства информатизации, микроэлектронная промышленность были в конце 1970-х годов развиты очень неплохо, так что у истоков я вовсе не стоял. Кстати, еще в 1955 году в Институте атомной энергии была введена в действие и в течение 7 лет успешно эксплуатировалась, я думаю, одна из первых ЭВМ тогда — ЦЭМ-1.Так что начинали мы развитие информационных технологий наравне с остальным миром. Другое дело, что замыкалось это всё, как и многие другие достижения нашей науки, на ВПК, что в значительной мере и не давало развиваться нормально нашей экономике, промышленности.
Существовали мощные предприятия в этой области, отдельные институты успешно развивали информатику, микроэлектронику, но не было основной линии, приоритеты не были определены, отсутствовал координатор. Я считал, что под это направление необходимо создавать отделение в АН СССР, которая в то время, безусловно, определяла всю научную жизнь страны. Эта моя идея в академии поддержки не нашла, скорее наоборот, Госплан тоже противился, тогдашний премьер Николай Александрович Тихонов возражал. Тем не менее в 1984 году отделение все же было создано, решающую поддержку оказал, конечно, Анатолий Петрович Александров, в то время директор Курчатовского института и президент АН СССР. Началась очень интересная работа, в том числе по массовому внедрению компьютеров на предприятиях, в вузах, школах, организации собственного производства. Из Курчатовского института тогда развился Рунет, у нас до сих пор работает один из первых в стране дата-центров. Сейчас, кстати, в состав Курчатовского НБИКС-центра входит Центр обработки данных и суперкомпьютерный комплекс. Но тогда, в 1980-е годы мы опоздали, наше отставание в этой области мы преодолеть не смогли. Советская система организации промышленности оказалась неадекватна новому времени.
— Вы упомянули о противодействии тогда еще АН СССР созданию нового отделения. Как складывались ваши отношения дальше и что вы думаете по поводу столь обсуждаемой реформы РАН?
— По-разному складывались отношения. Внутриакадемическая жизнь всегда была очень непростой. Жаль, писателя масштаба Булгакова сейчас нет, а то мог бы написать об этом новый «Театральный роман», вернее, академический. Безусловно, академия в советское время была интеллектуальным центром страны, роль ее была очень велика и успехи значительны. Люди были яркие, активные, переживающие за дело. Могу сказать, что в годы застоя, как их теперь называют, его-то в АН СССР не наблюдалось. Застой там расцвел бурным цветом как раз в 1990-е.
Возможно, на первых порах это было и правильно — хоть какая-то стабильность в том хаосе, который у нас творился. Но с начала 2000-х жизнь в стране уже менялась кардинально, а РАН продолжала двигаться по инерции. Вернее, определенная ее часть вполне неплохо встроилась в новые рыночные механизмы. А вот остальная академия, ее огромный механизм, ржавел и ветшал, собственно наука уже мало кого интересовала. На все попытки начала каких-то реформ, критику извне, от того же Министерства науки, еще в конце 1990-х, поднималось яростное противодействие, основной мотив которого был — замахнулись на святое. Хотя были реальные шансы, люди, которые могли бы изменить ситуацию — не дали… Что ж, по-человечески этот страх перемен понятен, помните, как у Горького: «мне здесь прекрасно… тепло и сыро». Благодаря тому, что через выборы в члены-корреспонденты и академики РАН «породнилась» со многими государственными и бизнес-деятелями, все атаки удавалось отбить. Об этом много писали, и я говорил немало об архаичности структуры РАН, ее отрыве от собственно науки. Поэтому, конечно, отношения с определенной частью академического сообщества у меня непростые.
— Прошлой весной «Известия» брали у вас интервью по поводу вашей инициативы об отмене двухступенчатости членства в РАН. Хотя ее поддержали многие члены академии, у большинства эта идея поддержки не нашла. Что теперь?
— Я этот вопрос об абсолютной бессмысленности двухступенчатой системы обсуждал уже лет 30 назад, но зря сотрясал воздух и тогда, и сейчас. Понимаете, академические выборы — очень удобный инструмент манипулирования людьми, целыми институтами, отделениями. Промежуточное звено в виде членкорства здесь очень кстати — больше простора для маневра, кстати, полная аналогия с кандидатским стажем в КПСС, системой кандидатов и докторов наук. Некоторые ученые просто губили так свою научную, а иногда и не только жизнь в погоне за этими фетишными целями. С учетом реформирования РАН, наконец избранного нового президента, можно было от такого рудимента, как двухступенчатость, избавиться, подключить к управлению академической наукой более молодых и активных членов-корреспондентов — кстати, этот пункт был в первоначальном варианте закона о РАН, но он противоречил интересам определенной части академического сообщества. А лично для меня моя инициатива закончилась непереизбранием в новый президиум РАН — тайным голосованием, конечно.
— Что вы ждете от реформы РАН?
— Жду работы, научной, а не показной, результатов, отчета, наконец, за свою деятельность и вложенные государством средства — всего того, чего не было в РАН последние 20 лет. И сейчас, в связи с реформой РАН, появился реальный шанс начать это делать. Первое и главное, как мне кажется, — это формирование исследовательских центров, нацеленных на решение междисциплинарных, конвергентных научных проблем. И сделать это можно только путем объединения соответствующих академических институтов. То, что этот процесс уже пошел, я вижу на примере нашего Отделения нанотехнологий и информационных технологий (ОНИТ), большинство объединяющихся институтов, их директоров именно отсюда. И наше отделение ОНИТ с самого начала формировалось именно в таком новом междисциплинарном тренде, как сейчас модно говорить. В нем объединились ученые из, казалось бы, далеких друг от друга областей — физики самых разных специальностей, математики, специалисты в области информационных технологий и микроэлеткроники, химики, биологи и др. Поэтому не будет преувеличением сказать, что наше отделение сегодня — это своеобразная точка роста для междисциплинарной науки , основы технологического уклада самого ближайшего будущего.
— Подобные же процессы сегодня идут в науке Курчатовского института?
— Знаете, многие физики в определенный период своей жизни приходят к философии. Это закономерно, ведь вышли эти две области познания окружающего мира из одного корня. Вот и физический, ядерный Курчатовский центр сейчас находится на новом, в чем-то философском этапе своей научной жизни, и связан он с конвергентными НБИКС-технологиями — это нано, био, информационные, когнитивные, и социогуманитарный блок недавно к ним присоединился. Собственно информационными технологиями мы занимаемся давно. Нанотехнологии тоже имеют у нас давнюю историю — мы создавали новые материалы на их основе и для реакторов, и в термоядерных исследованиях активно применяли. Нанотехнологии уже заметно изменили техническую базу, сами принципы производства, научный инструментарий. Но на новый уровень развития в этой области мы вышли с приходом в Курчатовский институт Михаила Ковальчука, который стал основным идеологом, инициатором создания нашего НБИКС-центра.
— Почему же вы решили начать развивать нанотехнологии, а уж тем более и НБИКС в ядерном центре, какая связь?
— В 1990-е Курчатовский институт, как и вся наша наука, был вынужден фактически выживать. И мы пережили это время не без потерь, хотя, может, и не таких непоправимых, как в других институтах и даже целых отраслях нашей промышленности, науки. Нам, как я говорил уже, и проект с Росшельфом помог, и работы по реабилитации загрязненных территорий, но с учетом жестокого кризиса в атомной промышленности после аварии на ЧАЭС, наша традиционная деятельность в атомной энергетике неизбежно сбавляла обороты.
Нужна была новая идея, направление. У нас еще с 1980-х тянулась история с постройкой синхротрона, дело шло медленно, по объективным причинам в том числе. У нас в стране подобной мегаустановки не было, как, собственно, нет и сейчас, кроме Курчатовского синхротрона. Вот в этой синхротронной истории Михаил Валентинович Ковальчук проявил себя с очень хорошей стороны, прежде всего как ученый и как организатор. Собственно, знал я его давно как талантливого физика-рентгенщика, еще с начала 1980-х, когда созданная им лаборатория в Институте кристаллографии АНСССР активно включилась в программу развития микроэлектроники. Именно поэтому я попросил его возглавить Курчатовский синхротронный центр в 1998 году, и он довел его до ума, запустил целый ряд новых экспериментальных станций.
Стало ясно, что это перспективное направление, востребованное во многих областях. А дальше он начал подтягивать биологический кусок, развивать это направление, которое, кстати говоря, когда-то в Курчатовском институте было довольно сильным, изучалось воздействие радиации на биологические объекты. Вот так складывалось сначала нано, к ним потом био. Информационные наши возможности мы значительно модернизировали, усилили. Наш суперкомпьютерный центр загружен работой и для ЦЕРНа, Росатома и для внутренних потребностей нашего атомного блока, биологического отдела. Но, как известно, самый совершенный компьютер всегда с нами — это наш мозг. Другое дело, насколько эффективно мы его используем. Изучение мозга сродни устройству Вселенной, и мне это направление крайне интересно сегодня. Так что когнитивное направление развивается у нас в институте сейчас тоже активно. У нас очень неплохая исследовательская база для этого — МРТ, ПЭТ, нейрофизиологическое подразделение сильное. И меня очень радует, что Курчатовский институт получил новый импульс развития, новые идеи, оборудование, молодежь. Ведь мы создали на базе Курчатника целый НБИК-факультет в Московском физико-техническом институте (МФТИ).
При этом мы продолжаем, конечно, и те направления, за которые мы всегда отвечали, где являемся научными руководителями, где у нас сильнейшие научные школы: атомную и термоядерную энергетику — дело моей жизни. Я убежден, что именно в НБИК-конвергенции нас, весь мир ждет принципиальный прорыв — и в переходе к новой энергетике, и, если хотите, к новому человеку. Для этого, правда, человечество должно подняться на новый уровень отношения к самому себе, к миру, меру ответственности осознать. Вот видите, опять философия получается.
