Противоракетные пути России и США расходятся
После отказа президента Обамы от «путешествия из Петербурга в Москву» летом сего года – международные события в очередной раз продемонстрировали первостепенную важность отношений двух держав. Это внесло диссонанс в оглушительную кантату последних лет на мотивы доминирования мировых финансово-экономических проблем, примата диалога США и КНР, перемещения всего и вся в Азиатско-Тихоокеанский бассейн.
Тема безопасности возвращается
Оказалось, что тематика международной безопасности остается среди приоритетов глобальной политики и периодически выходит на ее передний план, и здесь отношения Москвы и Вашингтона по-прежнему играют решающую роль. Удачный гамбит московской дипломатии по сирийскому кризису и химическому оружию разрядил взрывоопасную ситуацию, хотя на пути долгосрочного решения проблем еще предстоит преодолеть множество препятствий, что более всего зависит от России и США. То же можно сказать о возобновившихся переговорах по ядерной программе Ирана – ключевого вопроса для режима нераспространения ядерного оружия. Также от двух держав более всего зависит борьба с международным терроризмом, урегулирование кризисных ситуаций на Ближнем и Среднем Востоке, Южном Кавказе, в Южной и Центральной Азии – особенно после вывода контингента НАТО из Афганистана в 2014 году.
Тем не менее, несмотря на возобновление «точечного» дипломатического взаимодействия, общий политический фон российско-американских отношений (как и отношений России и Евросоюза) остается весьма мрачным. Представляется, что главной причиной этого положения является влияние внутренней политики России и США на их отношения между собой.
В России после волнений 2011–2012 годов правящие круги сделали вывод о том, что продвинутое взаимодействие с Западом (например, «модернизационные альянсы» Дмитрия Медведева, «перезагрузка» Барака Обамы, новое соглашение о партнерстве с Евросоюзом, совместная система ПРО и дальнейшее ядерное разоружение) позволит США и их союзникам размыть сложившуюся политическую систему «управляемой демократии». Поэтому руль был круто переложен с провозглашавшегося ранее «Европейского выбора России» на «Евразийский путь» и далее на Восток – на экономическое, политическое и военное взаимодействие со странами Азиатско-Тихоокеанского региона, где есть экономический рост и нет забот о демократии и правах человека.
Это, конечно, не было поворотом к конфронтации по модели холодной войны (иначе ни сирийская инициатива, ни афганский транзит не были бы возможны). Но курс на дистанцирование от Запада и регулярное противостояние ему (во всяком случае, вербальное) проявился вполне явственно. На фоне массированной пропаганды о внешней военной угрозе в России началась беспрецедентная с конца 1970-х годов программа технического переоснащения армии и флота стоимостью в 19 трлн руб. по Государственной программе вооружений до 2020 года (ГПВ-2020).
Что касается Соединенных Штатов, то там приход к власти первого афроамериканского президента с социальным уклоном внутренних реформ и с упором внешней политики на действия под эгидой ООН, сдержанность в применении силы и ядерное разоружение вызвали небывалый взрыв националистической и реакционной оппозиции с явственным расистским флером. Оппозиция парализовала администрацию, имеет жесткий антироссийский настрой и связывает руки президенту во внешней и военной политике.
Такой головоломной комбинации политических вводных величин 200-летняя история российско-американских отношений еще не знала, и она отражается и на специфических сферах взаимодействия двух держав.
Стратегические последствия
Диалог по контролю над ядерными вооружениями стоит в глухом тупике, куда он зашел в 2011 году из-за разногласий вокруг программы ПРО США/НАТО. Впоследствии они дополнились другими стратегическими, геополитическими и идеологическими противоречиями.
Впрочем, при успешном осуществлении химического разоружения Сирии и предотвращении новой войны в Персидском заливе (против Ирана) может открыться «окно возможности» и для возобновления серьезного диалога по стратегическим вооружениям. В конце концов даже СССР и США в условиях глобального противостояния вели такие переговоры на протяжении более двадцати лет и заключили серию исторических договоров. Ни о каком стратегическом партнерстве речи тогда не шло, а стороны руководствовались сугубо прагматическими соображениями: снизить опасность войны, ограничить ракетно-ядерные силы и программы оппонента и соответственно сократить свои расходы на ответные меры.
Хотя в данный момент Россия не проявляет заинтересованности в следующем соглашении, эти соображения уместны и сейчас. В 2012 году Владимир Путин довольно детально обнародовал программу модернизации российских стратегических сил, согласно которой до 2020 года на вооружение должны поступить 400 современных межконтинентальных баллистических ракет. Это означает в среднем по 44–45 ракет ежегодно. Есть большие сомнения, что бюджет и промышленность смогут выдержать такие темпы. Во всяком случае, в настоящее время развертывается в разы меньше. А в будущем нагрузка на ресурсы многократно увеличится из-за возврата к многотипности систем. Сейчас одновременно в разных стадиях разработки, производства и развертывания пять типов наземных межконтинентальных баллистических ракет (МБР) и баллистических ракет подводных лодок (БРПЛ): «Ярс», «Рубеж», новая жидкостная тяжелая ракета шахтного базирования на смену «Воеводе», «Синева» и «Булава». Вдобавок к трем построенным стратегическим подводным лодкам проекта 955 «Борей» предстоит ввести в строй еще пять – практически по одной в год, притом что строительство каждой лодки растягиваеются на много лет, а с системой «Булава» продолжаются технические сбои.
Кроме того, огромные средства пойдут на информационно-управляющие системы и воздушно-космическую оборону, техническое переоснащение сил общего назначения, расширение контрактной службы, улучшение боевой подготовки, повышение денежного довольствия и жилищное обеспечение военнослужащих. И все это – в условиях начавшейся экономической стагнации и растущего бюджетного дефицита.
Если бы удалось сэкономить на обновлении стратегических сил, которым никогда не предстоит реально воевать (ведь в этом состоит смысл ядерного сдерживания), то можно было бы выделить больше средств на другие военные нужды, и прежде всего – на силы общего назначения, которым, вполне вероятно, придется вскоре вести реальные локальные и региональные боевые действия. Легче всего сэкономить, не теряя при этом стратегический паритет и стабильность, за счет следующего соглашения СНВ (и одновременно – через сокращение многотипности дублирующих друг друга систем оружия).
Что касается США, то после 2020 года они вслед за Россией начнут цикл обновления своей стратегической триады. С начала следующего десятилетия будет развертываться новый бомбардировщик, после 2030 года – очередное поколение наземных МБР, а затем морская ракетная система на смену подводным лодкам и ракетам «Трайдент». На весь цикл, по предварительным расчетам, придется затратить более 900 млрд долл. При огромном бюджетном дефиците и государственном долге Вашингтон должен быть заинтересован в экономии, в том числе за счет стратегических программ. И новое соглашение СНВ как раз могло бы этому помочь, поскольку текущий Договор СНВ истечет в 2020 году.
России тоже не должно быть безразлично, какие масштабы примет модернизация американских стратегических ядерных сил (СЯС) и какие системы придут на смену нынешним. Ведь от этого зависит стоимость поддержания паритета для России, живучесть российских сил сдерживания, то есть стабильность стратегического баланса. Следующий договор мог бы сыграть в этом ощутимую роль.
Впрочем, недавно появились признаки того, что Америка тоже уходит с курса сокращения стратегических вооружений после того, как Москва летом не проявила интерес к предложению Вашингтона заключить следующий договор о снижении потолка на боезаряды с 1550 до 1000 единиц. В ноябре на высоком уровне Пентагона было заявлено о «пессимистическом отношении» к перспективам новых договоренностей по этим вопросам. Вероятно, США берут курс на обновление своей стратегической ядерной триады в условиях отсутствия нового договора после 2020 года и полной свободы рук.
Новому поколению политиков и специалистов нередко кажется, что история начинается с них, а прошлого они не знают или не придают ему значения. Между тем почти полувековая история переговоров двух держав по стратегическим вооружениям свидетельствует, что стороны периодически менялись ролями как в проявлении интереса к этой проблеме в целом, так и по конкретным техническим вопросам и системам оружия. Напомним, что еще в прошлом десятилетии Москва стремилась к новому договору, а США были к этому безразличны. Ныне ситуация обратная. Вполне вероятно, что в ближайшие годы она снова переменится, хотя позиции России будут объективно слабее, чем сейчас: станут яснее итоги выполнения ГПВ-2020, а США начнут свой 20-летний раунд модернизации.
Так или иначе, придется оставить на отдаленные времена мечту о полном ядерном разоружении, которая вызвала бурные дебаты в России и США. В обозримом будущем целесообразно было бы договориться о следующем, девятом по счету после 1972 года, соглашении об ограничении ядерных вооружений. Как говорится, никакой романтики – «бизнес, как обычно».
Но если для этого откроется политическое «окно возможности», вряд ли можно будет начать там, где закончили в 2011 году. Положение существенно изменилось, его определяют новые факторы, и их необходимо учитывать, чтобы вновь не наступить на те же грабли.
Противоракетная сага
С 2009 года Москва настаивала на развитии общей («секторальной») противоракетной системы. Когда этого не вышло, Россия выдвинула условие получения юридически обязывающих гарантий «ненаправленности» американской ПРО на ракетные силы России, то есть фактически о заключении нового договора по ПРО. Президент Медведев в ноябре 2011 года сказал: «Эти обязательства… надо сформулировать таким образом, чтобы Россия не на основе обещаний, каких-то заверений, а по объективным, а именно военно-техническим критериям могла судить, как действия Соединенных Штатов, НАТО в области противоракетной обороны соот-носятся с их декларациями… не ущемляются ли наши интересы, не взламывается ли стратегический ядерный паритет».
Это тоже не было принято администрацией Обамы (да и Конгресс ни за что не ратифицировал бы такой договор). Но справедливости ради стоит отметить, что диалог по ПРО не был совсем бесплодным. Импульсом ему послужило предложение президента Владимира Путина в 2007 году начать сотрудничество с использования российских радиолокационных станций (РЛС) в Габале (Азербайджан) и у Армавира.
Администрация Обамы дважды в одностороннем порядке пересматривала программу. В 2009 году был отменен план размещения стратегических антиракет типа ГБИ (GBI) в Польше и РЛС ПРО в Чехии, который вызвал острую реакцию Москвы. Затем, в начале 2013 года, США отказались от четвертой фазы поэтапного плана программы ПРО в Европе: размещения самой эффективной модификации антиракет, а именно СМ-3Блок 2Б (SM-3Block IIB) в Польше и на кораблях в северных морях. Этого этапа больше всего опасалась Россия, поскольку траектории полета ее МБР с баз в западной части страны проецируются над Северной Атлантикой.
Хотя в свете настроений Конгресса, для которого идея ПРО – «священная корова», эти решения обосновывались техническими резонами, они явно были адресованы озабоченностям России. (Об этом свидетельствует и эпизод в 2012 году, когда президент США шепнул Медведеву: «Передайте Владимиру, что после выборов я смогу проявить большую гибкость по ПРО», что случайно попало в микрофон и вызвало шквал нападок на Обаму.) В истории стратегического диалога двух держав указанные односторонние военные шаги Вашингтона навстречу Москве беспрецедентны (исключение составляет лишь инициатива по сокращению тактического ядерного оружия в 1991 году, но на нее Москва ответила взаимностью).
Кроме того, в Договоре СНВ от 2010 года США пошли на уступку, вызвавшую резкую критику Конгресса в ходе ратификации. Статья 5 п. 3 гласит: «Каждая из сторон не переоборудует и не использует пусковые установки МБР и пусковые установки БРПЛ для размещения в них противоракет». Это значит, что в сотни освободившихся стартовых шахт ракет «Минитмен-2» нельзя поставить антиракеты типа ГБИ или СМ-3 Блок 2Б для плотного прикрытия территории страны.
Однако Москва сочла эти уступки недостаточными. По всей видимости, решающую роль сыграли не столько стратегические оценки, сколько отмеченные выше политические мотивы. Ведь самые компетентные специалисты России, не связанные должностной субординацией, однозначно свидетельствуют, что американская программа ПРО в ее прогнозируемом формате не может ослабить российский потенциал ядерного сдерживания при условии разумного плана его модернизации. (Об этом неоднократно писали генеральные ракетные конструкторы Юрий Соломонов, Герберт Ефремов, генералы и адмиралы-ракетчики Виктор Есин, Владимир Дворкин, Павел Золотарев, Валентин Кузнецов, гражданские эксперты, как академик Сергей Рогов, и другие).
Другое дело, что идея совместного развития ПРО, судя по всему, оказалась преждевременной и даже в известном смысле утопичной. Она натолкнулась на два препятствия: политическое и стратегическое.
Первое состоит в следующем. По сути, совместная противоракетная оборона означает, что одна сторона ставит спасение жизни миллионов своих граждан в зависимость от политических обязательств и эффективности всех технических систем ПРО другой стороны. Такая взаимозависимость подразумевает не что иное, как теснейшие союзнические отношения, которые должны охватывать не только сферу ПРО, но и главные направления военной и внешней политики государств. Даже нынешняя американская программа ПРО в Европе и Азиатско-Тихоокеанском регионе – это не совместная с их союзниками программа в полном смысле слова, а система США, частично размещенная на территории их союзников и в некоторых элементах переданная им в эксплуатацию или дополненная их системами.
У России и США нет таких отношений и в обозримый период не будет. Задним числом ясно, что было довольно наивно полагать, что путем технических решений по совмещению тех или иных элементов ПРО удастся обойти эти фундаментальные военно-политические реалии взаимоотношений.
Например, даже частичное сопряжение элементов систем ПРО предполагает согласие относительно характеристик угроз и их азимутов. США открыто предназначают свою систему против ракет Ирана, Северной Кореи, а негласно, видимо, и против Китая. Россия никогда официально не признавала угроз для своей безопасности со стороны этих стран. Но Москва неоднократно официально высказывала беспокойство по поводу ракетно-ядерных потенциалов Пакистана, Израиля, Великобритании, Франции, на которые система ПРО США по понятным причинам не ориентирована.
Кстати сказать, эти вопросы поразительно игнорировала и российская концепция общей «секторальной» ПРО на переговорах 2009–2011 годов. Если предлагалось защищать друг друга от ракет, пролетающих над территорией одной стороны в направлении другой, то означало ли это, что Россия, скажем, была готова перехватывать китайские МБР, летящие над ней в сторону США или Западной Европы? А если так, что это могло означать кроме как союз с НАТО против КНР? Или предполагалось создавать систему ПРО в Европе вместе, а в Азии врозь? Но это было бы полным абсурдом ввиду императива высочайшей интеграции всех элементов систем ПРО, имеющих глобальный пространственный охват и действующих полностью в автоматическом режиме. Указанная неувязка в российской позиции еще ждет своего объяснения.
Второй стратегический барьер на пути концепции совместной системы ПРО – это состояние военно-политических отношений России с США и НАТО, в основе которых лежит взаимное ядерное сдерживание. За этим благозвучным понятием скрывается жестокая реальность: ракеты с тысячами ядерных боеголовок до сих пор направлены друг против друга и способны уничтожить десятки миллионов граждан другой стороны в течение нескольких часов обмена ударами. За десятилетия после окончания холодной войны эти потенциалы были существенно сокращены, а реальность сдерживания ушла на задний план текущих политических тем. Но она никуда не исчезла и закулисно присутствует в стратегических отношениях держав.
А в последнее время в российской политике увеличивается акцент на ядерное сдерживание как в техническом, так и в декларативном планах. Например, в своей программной статье перед выборами 2012 года Владимир Путин подчеркивал: «До тех пор, пока «порох» стратегических ядерных сил, созданных огромным трудом наших отцов и дедов, остается «сухим», никто не посмеет развязать против нас широкомасштабную агрессию». И далее: «В структуре Вооруженных сил сохранится роль и значение сил ядерного сдерживания. Во всяком случае, до тех пор, пока у нас не появятся другие виды оружия, ударные комплексы нового поколения».
В официальной риторике США меньше упирают на ядерное сдерживание, но отнюдь не собираются от него отказываться. Как гласит нынешняя американская доктрина, «фундаментальная роль ядерного оружия США, пока существует ядерное оружие, состоит в сдерживании ядерного нападения на США, их союзников и партнеров».
В таких условиях создавать совместную систему ПРО было бы, мягко выражаясь, проблематично. Можно организовать совместный центр обмена данными о ракетных пусках (ЦОД): своего рода общий банк информации, о котором состоялась, но так и не была реализована договоренность от 2000 года. Однако, не говоря уже об общей системе ПРО, хотя бы сопряжение средств предупреждения о ракетном нападении (СПРН) в реальном масштабе времени создало бы ряд проблем. Правда, в предыдущем десятилетии был проект сотрудничества по тактической ПРО (ПРО театра военных действий), в рамках которого проводились совместные компьютерные учения России и США/НАТО. Но политические времена были лучше и, главное, делу незримо способствовал Договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности (РСМД) от 1987 года. Он ликвидировал со стороны России и США все наземные ракеты, которые могли быть объектом перехвата тактических систем ПРО. Поэтому не возникало противоречия между противостоянием наступательных ракет сторон и общностью их противоракетной обороны. Очевидно, что со стратегическими системами дело обстоит иначе.
Возможно, что при наличии политической воли правительств эксперты разработали бы «дорожную карту» поэтапного сопряжения систем ПРО и параллельного отхода от отношений взаимного ядерного сдерживания. Но сейчас и по прогнозам на будущее две державы движутся не в сторону военного сближения, а скорее в противоположном направлении.
Итак, на сегодняшний день ситуация радикально изменилась по сравнению с 2010–2011 годами. Правда, Москва повторяет возражения против программы ПРО НАТО. Министр обороны Сергей Шойгу недавно отметил: «Есть и неразрешимые пока проблемы во взаимоотношениях России и НАТО. Одна из них – Европейская ПРО. Совместная работа в этой области не получается, программа ПРО в Европе развивается, наши озабоченности не учитываются… Мы по-прежнему выступаем за взаимовыгодное сотрудничество в области ПРО… Однако перед тем, как начинать общие противоракетные проекты, нам необходимы твердые и надежные юридические гарантии того, что американская система ПРО не будет использоваться против российских сил ядерного сдерживания».
Эта принципиальная позиция сохраняется, но в практическом плане российское руководство, видимо, потеряло интерес как к идее совместной ПРО, так и вообще к переговорам с США на эту тему. Об этом свидетельствует тот факт, что по сообщениям печати, в октябре сего года президент Путин упразднил межведомственную рабочую группу под руководством вице-премьера Дмитрия Рогозина, которая отвечала за переговоры по данному вопросу.
Новые приоритеты
О причинах можно догадываться. Во-первых, в отличие от прошлого, теперь в мире есть не одна главная противоракетная программа США, а две – американская и российская, причем последняя развивается в рамках программы воздушно-космической обороны (ВКО). В апреле 2011 года на заседании коллегии Министерства обороны было решено создать Войска ВКО на базе Космических войск, что было закреплено президентским указом в мае 2011 года.
Программа разработки и развертывания систем ВКО стала крупнейшим разделом ГПВ-2020, на которую планируется выделить около 20% ассигнований, то есть порядка 3,4 трлн руб. (106 млрд долл.). В контексте воздушно-космической программы, помимо модернизации существующих и создания новых элементов СПРН в составе РЛС наземного базирования и космических аппаратов, планируется развернуть зенитные системы ближнего действия «Панцирь-С1», 28 зенитных ракетных полков с комплексами С-400 «Триумф» (около 450–670 пусковых установок), а также 38 дивизионов перспективной системы С-500 «Витязь» (300–460 пусковых установок), для чего решено построить три новых завода. Кроме того, намечено создание новой интегрированной системы управления ВКО и существенная модернизация Московской системы ПРО (А-135) для придания ей потенциала неядерного (контактно-ударного) перехвата баллистических целей. Хотя в реалистичности выполнения этих планов до 2020 года высказываются сомнения, есть основания считать воздушно-космическую оборону по масштабам закупок вооружений и ассигнованиям одним из высших приоритетов программы вооружения.
Естественно поэтому, что вопрос об участии России в системе США/НАТО уже не стоит. Можно говорить лишь о возможности тех или иных элементов совместимости двух программ и систем. Но этому мешают рассмотренные выше политические и стратегические препятствия. Более того, если американская ПРО официально создается для защиты от третьих стран (хотя Россия подозревает, что против нее), то российская ВКО открыто строится против США. Совместить такие системы невозможно.
В июне 2013 года, посещая завод по производству зенитных ракет, президент Путин заявил: «Эффективная ВКО – это гарантия устойчивости наших стратегических сил сдерживания, прикрытия территории страны от воздушно-космических средств нападения». Ни одна страна мира, кроме США, не способна угрожать устойчивости российских СЯС, и ни одна не имеет средств воздушно-космического нападения (СВКН).
Во-вторых, по ходу развития своей программы ВКО российское руководство, как можно судить, не только отбросило идею совместной ПРО по пресловутой «секторальной» модели, но также охладело и к концепции «гарантий ненаправленности» ПРО на Россию. Разумеется, Москва была бы не прочь ограничить ПРО США, но едва ли согласится на взаимное ограничение своей ВКО по принципу «ненаправлености» на США, поскольку российская система открыто создается именно против них. Вашингтон не выражает интереса к таким договоренностям и почему-то не беспокоится по поводу ВКО (как и в связи с программами наступательных стратегических вооружений России). Это может означать, что США или не преследуют целей, которым стремится противодействовать Россия, или считают ее меры малоэффективными? Оба варианта должны стать предметом более серьезного анализа в Москве.
В своей программной статье 2012 года Путин отметил: «Гарантией от нарушения глобального баланса сил может служить либо создание собственной, весьма затратной и пока еще неэффективной системы ПРО, либо, что гораздо результативнее, способность преодолевать любую систему противоракетной обороны и защитить российский ответный потенциал. Именно этой цели и будут служить Стратегические ядерные силы и структуры воздушно-космической обороны».
Исходя из того, что эта формулировка имеет продуманное стратегическое содержание, в ней следует разобраться подробнее. Если система ПРО считается «затратной и неэффективной», то программа воздушно-космической обороны не предполагает строительство ПРО для защиты объектов СЯС от удара стратегических наземных и морских баллистических ракет США в ядерном оснащении (намечена только модернизация системы ПРО А-135 для защиты Московского района, где нет объектов СЯС). Раньше именно ядерные ракеты всегда считались главной угрозой «ответному потенциалу» СССР/России. Следовательно, теперь главная задача – защита объектов стратегических сил от американских высокоточных систем большой дальности в неядерном оснащении.
Судя по всему, отныне такие вооружения, а не американская ПРО, расцениваются российским руководством как главная военная угроза на уровне высоких технологий. Наверное, именно эти системы имел в виду Путин, когда писал в своей статье: «Все это позволит наряду с ядерным оружием получить качественно новые инструменты достижения политических и стратегических целей. Подобные системы вооружений будут сопоставимы по результатам применения с ядерным оружием, но более «приемлемы» в по-литическом и военном плане. Таким образом, роль стратегического баланса ядерных сил в сдерживании агрессии и хаоса будет постепенно снижаться».
В этой сфере техническое отставание России наиболее значительно, а снижение роли ядерного сдерживания, на которое делает столь большую ставку руководство страны, воспринимается как тревожная перспектива. Кроме того, новейшие системы внесут существенную неопределенность в оценки стратегического баланса и расчеты достаточности сил сдерживания. Еще большие осложнения они повлекут для переговоров по контролю над вооружениями и даже для сохранения уже действующих договоров (как Договор РСМД от 1987 года и новый Договор СНВ от 2010 года).
Алексей Арбатов
