Пражский договор сохранил за Россией статус ядерной сверхдержавы, равной США
Минуло пять лет со дня вступления в силу Договора между Россией и США о мерах по дальнейшему сокращению и ограничению стратегических наступательных вооружений. Подписанный в апреле 2010 года в Праге президентами Дмитрием Медведевым и Бараком Обамой документ еще называют Пражским договором, или СНВ-3. О непростом пути к заключению этого соглашения, его значении для двух стран и возможном продолжении совместной работы Москвы и Вашингтона над сокращением наступательных вооружений военный обозреватель Виктор Литовкин беседует с академиком РАН, руководителем Центра международной безопасности ИМЭМО РАН Алексеем Арбатовым.
– Исполнилось пять лет, как вступил в силу договор СНВ-3 между Россией и США о мерах по дальнейшему сокращению и ограничению стратегических наступательных вооружений. Считается, что он пришел на смену СНВ-1, а перед этим были еще договор СНВ-2 и Договор о сокращении стратегических наступательных потенциалов, которые практически не работали. И возникает вопрос: почему к Пражскому договору был такой длинный противоречивый путь и в чем его значение для нашей страны?
– Здесь два вопроса. Начнем с первого. Почему был такой путь? Потому что в 90-е годы прошлого века положение сторон было не равным. Позиции России на переговорах, прямо скажем, были не очень сильными. Поскольку политика – искусство возможного, то договаривались, сообразуясь с объективными условиями. Иначе из-за упадка российских стратегических сил и их раздела между постсоветскими республиками американцы, не ударив палец о палец, обрели бы многократное превосходство. Даже многострадальный договор СНВ-2, который Государственная дума в течение семи лет не желала пропускать, по тем условиям был временно вполне приемлем. Единственное, что в этом договоре для нас не годилось, это сроки сокращения. За то время, которое там было определено, Россия не могла развернуть необходимое количество моноблочных ракет вместо ракет с разделяющимися головными частями наземного базирования, которые были запрещены по договору, что повлекло бы резкое снижение числа боеголовок РВСН. И только приход к власти Владимира Путина и новый состав Государственной думы после выборов 1999 года с преобладанием «партии власти» позволили этот договор сразу ратифицировать. Но не в прежней редакции, а с согласованным в 1997 году дополнением, продлевавшим срок сокращения на пять лет.
Правда, американский сенат, который ратифицировал договор еще в 1996 году, не стал снова ратифицировать его с согласованной поправкой. И в итоге СНВ-2 так и не вступил в законную силу. Потом США возглавил Джордж Буш и заявил, что впредь никакие договоры вообще не нужны. «Зачем нам договоры с Россией по стратегическим вооружениям? Мы же не враги. Вот с Францией и Великобританией мы не ведем таких переговоров, – говорил он. – Мы друзья, мы партнеры».
И все наши аргументы, что раз мы не союзники, то такие договоры нужны, потому что у нас большие силы в пределах досягаемости друг друга и нужно поддерживать стратегическую стабильность – американцами всячески отвергались. Но все-таки мы уломали их подписать договор о сокращении стратегических наступательных потенциалов. Кстати, надо упомянуть, там еще промежуточный рамочный договор был СНВ-3 от 1997 года, и в нем не было запрета на многозарядные наземные ракеты. Новый договор о стратегических наступательных потенциалах (СНП, как его называли) был подписан в 2002 году, и он формально устанавливал предел на боезаряды стратегических ядерных сил.
– 1700–2200.
– Да, 1700–2200. Мы этот договор ратифицировали. Но он так и остался, по большому счету, протоколом о намерениях, потому что к нему не удалось разработать ни правил засчета, ни системы контроля. В дальнейшем наши стратегические силы сокращали из-за вывода устаревших средств, тогда как новые средства очень мало вводились, а американцы практически ничего не вводили. И по числу боеголовок к этому уровню (2200) к концу десятилетия обе стороны так и подошли сами по себе. Хотя и путь к Договору СНП тоже был весьма драматическим.
Приведу только один пример. В 2002 году США вышли из Договора по ПРО 1972 года. Казалось бы, тут Россия должна была разорвать все соглашения по наступательным вооружениям (что мы угрожаем сделать сейчас в случае наращивания американской ПРО). Но тогда Россия значительно отставала от США. Ресурсы на стратегические силы выделялись в недостаточном объеме, и они практически не обновлялись. Хуже того, они не проходили обязательного ремонта, обслуживания, модернизации. Из-за чего, например, наши самые большие в мире подводные стратегические крейсеры «Тайфуны» (мы их называем «Акулы», 941-й проект) постепенно выходили из строя, а их ракетное вооружение не обновлялось с тем же результатом. Таких лодок было шесть, на каждой субмарине по 20 ракет Р-39 с десятью головными частями индивидуального наведения. Это 1200 боеголовок. И в итоге почти все корабли пришлось списать.
– Осталась только одна лодка «Дмитрий Донской», которую переоборудовали для испытания новой морской ракеты Р-30 «Булава».
– Иными словами, Россия в те годы была больше американцев заинтересована в ограничении стратегических вооружений, иначе мы от них отставали бы все больше и больше. В конце концов договор СНП заключили, США хотели смягчить политический эффект своего выхода из Договора по ПРО. Но несмотря на сомнительный юридический статус договора СНП, он все-таки внес некоторую определенность в стратегические отношения до заключения нового договора СНВ в 2010 году.
Запутанный путь к Пражскому договору объяснялся экономическими, политическими и геополитическими моментами. Фактически получилось так, что у нас полноценного и полновесного договора с США не было 20 лет. СНВ-1 был заключен в 1991 году, я считаю его историческим договором, в абсолютно равной степени выгодным и нам, и американцам, хотя и очень сложным договором, многоступенчатым. Это правильно, если вы идете на сокращение, вам важно не просто потолок установить, но и косвенно, через все условия согласовать свои взгляды относительно стратегической стабильности. Какие системы являются стабилизирующими, какие дестабилизирующими, мы ведь заинтересованы не просто уменьшить количество ракет и боеголовок, а исключить вероятность их применения. В этом огромный скрытый смысл всех этих договоров, стоящий за бесчисленными техническими деталями и определениями.
– Повысить доверие между государствами.
– Не только доверие. Когда вы заключаете договор и организуете систему контроля, вы знаете, что противоположная сторона вас не обманывает. Только тогда у вас растет взаимное доверие, а от голословных призывов оно не родится. Но не только это. Хотя это очень важный момент.
Есть еще одно, крайне существенное обстоятельство, которое не все понимают. Раз за разом такие договоры косвенным путем формировали взаимопонимание руководителей двух держав относительно ядерного оружия, взаимной безопасности, о войне, о том, что представляет наибольшую угрозу, как избежать просчета в отношении намерений противника, какие меры предпринять, чтобы предотвратить ложную тревогу… Вот это общее понимание о ядерной войне, я считаю, еще более важно, чем все качественные и количественные ограничения, записанные в договоре. Сейчас этого нет, и я усматриваю в этом серьезную проблему. Нет общего взгляда на стратегическую стабильность, на роль ядерного оружия в обеспечении безопасности, на возможность его применения – эти взгляды разошлись очень далеко в Вашингтоне и в Москве. И в случае, не дай бог, какого-то нового кризиса это может сыграть с нами злую и даже катастрофическую шутку.
– Что для нас значит Пражский договор?
– Новый Пражский договор для нас и для американцев значит по-разному. Для них это предсказуемость и транспарентность. Больше ничего.
В условиях ограниченных ресурсов, даже сейчас, когда у нас на ядерное оружие выделяются большие средства, все равно США и Россия несопоставимы по экономическим возможностям: этот договор означает, что мы не будем сокращать в одностороннем порядке. Американцы будут сокращать вместе с нами.
И в этом уникальная особенность этого соглашения. Напомню, что по условиям договора, не должно быть больше 700 развернутых носителей с каждой стороны (наземные, морские ракеты и тяжелые бомбардировщики), а на них не больше 1550 зарядов. Причем подсчет бомбардировщиков очень условный. Договорились считать: один бомбардировщик – один заряд, хотя их на бомбардировщике может быть гораздо больше. Это самые главные параметры.
В чем еще уникальность этого соглашения? Впервые в истории стратегических переговоров, которые начинались еще аж в 1968 году, когда начали согласовывать ОСВ-1 (потом за ним была целая серия различных договоров, какие-то вступили в силу, какие-то нет, но переговоры шли постоянно), американцам теперь нужно сокращать гораздо больше, чем России и чем когда-то Советскому Союзу. Ведь каждый предыдущий договор о стратегических вооружениях предполагал больше сокращений со стороны СССР, чем со стороны США. И впервые эта парадигма была изменена, и американцам теперь нужно сокращать больше.
Более того, по этому договору Россия может не сокращать, наоборот, наращивать количество своих вооружений, чтобы подтянуться к обозначенному в нем потолку. У нас идет серийный вывод из боевого состава устаревших систем оружия и тех систем, которые не обслуживались должным образом в 90-е годы. Их число быстро сокращается. Взамен этого гораздо меньше вводится нового.
Для примера напомню о нашумевшем заявлении Владимира Путина, когда он сказал, что в 2015 году Россия примет на вооружение 40 межконтинентальных баллистических ракет. (На самом деле приняли 35, но плюс-минус пять большой роли не играет.) У нас в прежние времена развертывалось ежегодно 200–300 ракет, а теперь почти на порядок меньше. Я не имею в виду, что это плохо: изменились качественные, количественные, стоимостные характеристики систем оружия. Становится понятна динамика обновления стратегических сил. Те системы, которые ставились на боевое дежурство в 80–90-х годах, так же серийно и заканчивают свой срок службы. А если известно, что вводится на порядок меньше, то понятно, что происходит с количественным уровнем стратегических сила ядерного сдерживания.
Мы сокращаем свои ракеты сами по себе, независимо от договора, а то, что мы вводим, подтягиваем к потолку. При этом по носителям мы отстаем от потолка, чего никогда не было в истории. Мы невольно взяли на себя такой «встречный план», но у нас и сегодня недобор по носителям.
– По открытым данным, на январь нынешнего года 525 носителей и 1800 боезарядов.
– Да, а потолок – 700. Это важная особенность: мы, в отличие от американцев, не сокращаем до указанного уровня, а подтягиваем к нему снизу. А преимущество договора в том, что сохраняются условия паритета. В то время когда американцы могли бы ничего не делать, мы все равно сокращали бы в одностороннем порядке. Для нас это очень важно – паритет. Это престиж, это статус, это военная безопасность.
– А еще это подтверждение того факта, что безопасность России и безопасность Соединенных Штатов равны между собой.
– Да. Применительно именно к самым разрушительным видам оружия. Они это признали. Паритет этот при асимметрии в экономике, в союзниках, в обычном вооружении у нас остался не просто, как у ядерной державы, а как у ядерной сверхдержавы. Конечно, сейчас уровень почти на порядок ниже, чем был во время холодной войны. Напомню, когда мы заключили договор СНВ-1, и у нас, и у них было больше 10 тыс. боеголовок на стратегических носителях. А сейчас меньше 2 тыс. Это в пять-шесть раз меньше, чем в 1991 году. Но при этом мы сохраняем огромную сокрушительную мощь даже с тем, что есть, и по договору остаемся ядерной сверхдержавой, равной США.
Правда, после 2020 года они начнут свой цикл обновления стратегических ядерных сил. И мы пока не знаем, что они разработают и развернут. Но пока этот паритет сохраняется. При равных потолках мы можем сами свои стратегические ядерные силы планировать. Какие-то размещать на подвижных грунтовых комплексах, какие-то в шахтных, какие-то на железнодорожных… У нас большая свобода рук. Новый СНВ, в отличие от прежних договоров, никаких структурных ограничений не накладывает. Так или иначе, но Пражский договор очень полезен. Наверное, можно было бы что-то получше сделать, но со стороны всегда легко говорить. Что сделали – спасибо и за это. Ведь при Буше восемь лет перед этим потеряли.
– В преамбуле договора записано о возрастающей взаимосвязи стратегического наступательного вооружения, стратегического оборонительного вооружения и о том, что при нарушении этой взаимосвязи одна из сторон может выйти из СНВ-3. При этом США продолжают наращивание системы противоракетной обороны. Развернут позиционный район ПРО в Румынии, готовится к развертыванию такой район в Польше, корабли США с системой ПРО Aegis находятся в Средиземном море, частенько заходят в Черное… Как это влияет на выполнение Пражского договора?
– Конечно, все эти действия не улучшают атмосферу вокруг него. Но дипломатия, если говорить простым языком, иногда использует такой метод, как «замнем для ясности». Что такое взаимосвязь между наступательным и оборонительным? Это такая извечная формула о взаимосвязи наступления и обороны. А что под ней подразумевается? Не очень ясно. Вот если бы в преамбуле было четко сказано, что реализация договора невозможна, если будет продолжатся наращивание системы противоракетной обороны, тогда другое дело. Тогда было бы понятно: есть нарушение, мы выходим. Но там сказано очень обтекаемо: «…признавая наличие взаимосвязи между стратегическими наступательными вооружениями и стратегическими оборонительными вооружениями, возрастающую важность этой взаимосвязи в процессе сокращения стратегических ядерных вооружений». А эти слова можно трактовать и так, что по ходу сокращения наступательных вооружений нужно развивать оборонительные системы – хотя бы для повышения живучести стратегических сил. Это тоже взаимосвязь.
Мы сейчас укрепляем воздушно-космическую оборону. Она у нас одна из самых главных программ. Мы же не считаем, что мы что-то нарушаем. А там самые разные системы, в том числе модернизация московской ПРО и система С-500, про которую рассказывают, что она будет иметь возможность перехватывать межконтинентальные баллистические ракеты. Но мы не считаем, что это является нарушением.
– Но в договоре нет запрета на разработку и испытание различных систем ПРО. Главное, чтобы они не были развернуты.
– Этот договор вообще не о ПРО, она упомянута лишь в преамбуле и нескольких статьях (например, запрещение использовать для ПРО шахты МБР). Когда мы заключали договор, американцы уже разворачивали свою систему ПРО, и добиться от них, чтобы они, как в договоре по ПРО 1972 года, согласились на ограничение своей системы одним или двумя позиционными районами, было невозможно. Признана какая-то абстрактная взаимосвязь. И теперь каждая из сторон трактует ее по-своему.
Это говорит о том, что договор для двух сторон означает не одинаковые вещи. Там в преамбуле также есть положение, что «нынешние стратегические оборонительные вооружения не подрывают жизнеспособность и эффективность стратегических наступательных вооружений Сторон». «Нынешние» – это только уже развернутые средства (и если да, то на какой момент?) или испытываемые их типы, или принятая программа развития ПРО? Очень обтекаемо сказано. Если трактовать эту формулу очень жестко, то не только ПРО США/НАТО будет остановлена, но и наша Воздушно-космическая оборона, которой мы так гордимся. А ведь она нужна не для борьбы с американской ПРО, а с новейшими наступательными системами «Быстрого глобального удара». Единственное, что можно утверждать точно: до момента истечения договора, до 2020 года, то, что делаем мы в области ПРО, и то, что делают американцы, не подрывает стабильности и безопасности сторон. И не является препятствием для выполнения условий договора.
Если вы хотите выйти из договора, можно в качестве предлога что угодно придумать. Но развертывание систем ПРО в Румынии, в Польше и на кораблях в Средиземном море, по признанию большинства уважаемых независимых экспертов, как военных, так и гражданских, в том числе и ракетных генеральных конструкторов, реально не влияет на наш потенциал стратегического сдерживания.
– Можно уточнить. Сегодня не влияет. Но с развитием программы ПРО ведь все может измениться?
– По тем параметрам, которые нам известны, мы должны быть вполне уверены, что они на нашу безопасность не влияют. Мы сейчас стали более открыты в планах развития наших вооружений, а они и раньше были достаточно открыты (ведь конгресс придирается к каждому доллару на оборону). Мы четко знаем, сколько появится кораблей, на которых будет система Aegis Standard-3, какого типа будет эта система. Мы знаем, что от самой продвинутой (Standard-3 Block IIB), которую мы больше всего опасались, они отказались – у нее скорость должна была быть 5,5 км в сек. Это облегчает наши контрмеры. Мы знаем, сколько ракет будет в Польше, сколько в Румынии, где будут корабли ПРО… Кстати, 60–70% этих кораблей будут на Тихом океане и в Индийском. Оттуда они никак нашим наступательным вооружениям угрожать не могут и наши силы стратегического сдерживания не подрывают. Хотя программа в целом вносит неопределенность. Особенно после 2020 года. Особенно при следующей администрации. Что они придумают? Могут ли расширить программу?
Но нам не надо руководствоваться смутными опасениями. По всем научно-техническим расчетам, наши стратегические наступательные вооружения будут способны любую американскую ПРО преодолеть.
– И наверное, последний вопрос. Есть новый СНВ, Пражский договор. Что дальше? Существует ли перспектива дальнейших переговоров о сокращении наступательных вооружений или это будет последний договор, который мы заключили с Соединенными Штатами? Раздаются голоса, что есть другие ядерные державы, которые должны присоединиться к нашим двусторонним отношениям о сокращении стратегических наступательных вооружений.
– Может быть, это последний договор. Но это было бы очень плохо, причем с разных точек зрения. Во-первых, потому, что американцы после 2020 года начнут модернизацию своих ядерных сил, чего они не делали на протяжении 20 лет. И они планируют выделить на это 900 млрд долл. Сравните. Вся наша Госпрограмма вооружений-2020 по нынешнему обменному курсу составляет где-то 350 млрд долл. Причем это вся программа – на ВКО, флот, авиацию, сухопутные войска, стратегические ракетные… А здесь только на триаду – наземные ракетные комплексы, атомные подводные лодки и стратегические бомбардировщики, даже не включая систему ПРО и космос. Это только триада и ее информационно-управляющие средства.
Мы можем предположить, что это будет новое поколение вооружений. И если это произойдет в условиях полной свободы рук, как количественно, так и качественно, я думаю, мы вернемся к состоянию начала 90-х годов, когда наш ресурс не позволял нам поддерживать паритет. А с учетом прогресса американцев в информационно-управляющей сфере это будет принципиально новое оружие. И нам поэтому невыгодно оставлять им полную свободу рук.
К тому же это плохо и по другой причине: когда нет договора, нет контакта между специалистами, военными, дипломатами. Стороны отходят далеко друг от друга в восприятии ядерной реальности. Роли ядерного оружия. При каких условиях оно может применяться и когда это оправдано или неоправданно. У нас многие считают, что ради Крыма его можно было применить, а на Западе это воспринимают как дикость. Мы теперь полностью разошлись с американцами в понимании стратегической стабильности. И не дай бог какой-то новый кризис, мы вдруг можем оказаться в ядерной войне и все погибнем. Избежали катастрофы в течение полувека холодной войны, а тут вдруг сорвемся.
Кроме ядерного оружия, есть проблемы высокоточных систем. Новый договор, о котором мы говорили, не проводит различия между ядерными ракетами и ракетами с обычным оснащением. Там ограничены носители и боезаряды без указания на их класс. Так что высокоточные баллистические ракеты с обычным оснащением также подпадают под действие этого соглашения. А если потолок низкий, то вы не можете развернуть их в большом количестве.
Передовые ракетно-планирующие или аэробаллистические системы требуют нового определения. И в прежних договорах, и в этом есть определение аэродинамических систем – бомбардировщики, крылатые ракеты и баллистические системы. А вот такие, которые являются симбиозом (стартует как баллистическая ракета, а потом ныряет и летит, как гиперзвуковой летательный аппарат) – аэродинамического типа, они в соглашении отсутствуют. Это определение надо разработать техническим специалистам и дипломатам. И по дальности и по всему, чтобы в следующий договор их можно было включить.
Сложнее будет с крылатыми ракетами. Морскими прежде всего и воздушными. Ограничить их путем включения в договор будет сложно. Мы делаем такие системы, американцы делают, причем у них уже много в обычном оснащении. Устанавливать для них очень высокий потолок бессмысленно с точки зрения стратегической стабильности, а при низком потолке будет резко ограничено их применение в локальных операциях. Если такое ограничение появится, то мы свои «Калибры» по террористам уже не выпустим. Тем более так щедро.
Впервые в следующем СНВ главные проблемы будут не внутри баланса наступательных вооружений, а сопряженные темы – ПРО и высокоточные обычные системы. Как их привязать и охватить? Прямыми ограничениями или мерами доверия, чтобы они не вызывали опасения? Это будут очень трудные переговоры, тем более что системы ПРО и системы высокоточных ракет большой дальности в обычном оснащении делают не только Россия и США. Идет их распространение по всему миру. Китай делает, Индия, Израиль и другие страны. Причем китайцы нас и американцев по высокоточным баллистическим неядерным ракетам кое в чем даже обогнали.
По поводу третьих ядерных держав. Мы все время говорим, что процесс разоружения должен стать многосторонним. В принципе это правильно. Но не надо пока преувеличивать роль других держав. Потому что 90% ядерного арсенала всего мира принадлежит все-таки России и США. Стратегические, оперативно-тактические и средней дальности. Последние тоже у нас есть в авиации и на море.
Другой вопрос, что в отношении Китая мы не можем просто закрыть на их программу глаза. Мы, во-первых, не знаем точно, сколько и что у них есть. То, что на поверхности земли – наземные ракеты, авиация и флот, мы видим. А что у них в тоннелях, никто не знает. Что касается остальных. Великобритания и Франция сокращают свои стратегические силы. Они у них только на море. Индия и Пакистан имеют по сотне, нацеленных друг на друга. Иран на 10–15 лет отказался от тех программ, которые могли бы сделать его ядерной державой. Израиль имеет, наверное, до сотни боеголовок. Они не против нас, а против арабских и персидских соседей. Северная Корея – опасная, непредсказуемая страна, но тоже не против нас. Ну десяток, ну два боезарядов у них есть. Поэтому подключение третьих стран к переговорам – это тема особой работы, особых исследований. И требует серьезной проработки как на политическом, дипломатическом, так и на военном и научном уровне. Хотя мы регулярно повторяем требование о подключении других держав к сокращению ядерных вооружений, никто пока не объяснил, в какой последовательности их подключать, на основе какой концепции (стабильность, паритет, квоты, пропорциональность), какие системы охватывать, какой контроль будет достаточен. У них у всех, за исключением Англии и Франции, в основном системы не стратегические, а средней дальности и оперативно-тактические. А опыта вести переговоры по оперативно-тактическим системам нет пока ни у кого. У нас даже с американцами не получается по этой теме никакого диалога.
Поэтому насчет третьих стран я бы не торопился. Нам важно договориться с американцами на период после 2020 года. С одной стороны, чтобы у них не было полной свободы рук. А с другой, чтобы у нас было общее понимание сущности и правил ядерного сдерживания, опасности непродуманного использования ядерного оружия в политике и войне. Это оружие годится для сдерживания ядерного нападения и широкомасштабной агрессии с применением обычных сил, но больше, пожалуй, ни для чего. Лидеры СССР и США пришли к такому пониманию в 70–80-е годы прошлого века, в последние годы об этом почему-то все забыли. Это не мешало бы сейчас взаимно подтвердить на самом высоком уровне. И о неядерных, высокоточных гиперзвуковых и дозвуковых дестабилизирующих системах, дай бог, нам сначала договориться хотя бы на двусторонней основе. Это, на мой взгляд, сейчас главное.
При этом, конечно, нельзя забывать и об общем контексте отношений России и Запада: контроль над ядерным оружием не может быть островком доверия в море политической и экономической конфронтации. Киссинджер, наверное, в ужасе, когда американское руководство одной рукой отталкивает лидеров других стран, а другой – тянет их сотрудничать по самым сокровенным вопросам обороны и безопасности. Впрочем, в каком-то недалеком будущем возобновление серьезного диалога по ядерным вооружениям после пятилетнего перерыва могло бы повлечь деэскалацию напряженности в целом. Слишком долго выжидать и ставить кучу предварительных условий можно, только если есть уверенность, что время работает на нас…
Виктор Литовкин